33 лучших дыхательных упражнения из всех методик и практик
Шрифт:
Тут Мессинг замялся — для нас было очевидно, что в дальнейших изложениях концепции нашего друга существуют какие-то противоречивые моменты:
— …только вот наука пока затрудняется сказать, в каких причинно-следственных отношениях находятся процессы дыхания и любви. Основных версий две: согласно первой, любовь является следствием сбоев ритма дыхания; по второй версии, любовь — причина сбоев в ритмах дыхания, того самого неровного дыхания, о котором мы говорили.
— Мишель, а вы к какой из этих версий склоняетесь? — спросила Настя.
Мессинг, прежде чем ответить, хитро, но по-доброму улыбнулся; немного помолчал и сказал:
— Видите ли, Настенька, по большому, так сказать, по гамбургскому счету для меня совершенно не принципиально, что в данном случае первично — сбой в дыхание или любовь. В равной степени обе гипотезы справедливы и одновременно бездоказательны. Важно, что любовь и дыхание связаны не только метафорически, но и физиологически.
— Я где-то читал, — заметил Петрович, — что в основе любви лежат химические процессы.
— Вот это я и пытался только что доказать, — оживился Мессинг. — Уверяю вас, что процесс корреляции дыхания и любви в основе своей зиждется на…
Рыдающее дыхание
Как
Честно говоря, дальше слов Мишеля я не слышал, потому что углубился в свои мысли о сущности любви и ее связи с дыханием. Так или иначе, я приходил к выводу о правоте Мессинга: неровное дыхание — это не только метафора. Но еще одна задача вставала передо мной: что значит неровное дыхание в физиологическом ключе? На этот вопрос я пока ответить не мог, хотя и представлял — пусть и в небольшой степени — это так называемое неровное дыхание.
Так за беседами и размышлениями дошли мы до чудесной полянки, на которой решили сделать небольшой привал и обеденный перерыв.
— Коллеги, пока Настя хлопочет с обедом, а Петрович налаживает Интернет, — сказал Мессинг, — я прочту вам еще одно гениальное стихотворение Василия Дмитриевича Лебелянского, поскольку оно написано в ракурсе проблемы нашего разговора о любви. Это стихотворение обладает поразительным свойством редукции неразделенной любви. Стоит прочесть его вслух, как весь ближайший год и чтец, и слушатели застрахованы от этого бедствия.
И Мессинг с выражением продекламировал:
«Вся Природа спешит обаяньем своим обустроить пределы всего в этом мире. Ярким сумеркам нынче присущи причуды прозрачного светлого космоса. Здесь никто не способен забыться. И в чуме, ощущая потребности в пире, Раздавались чужие слова слишком, может быть, сладостно-грозные. Каждый шаг отрезвлял всех идущих на страшные муки. Обреченным легко воздалось хвалою за все. Нервно беглыми Были игры, влекущие сущность грядущей так скоро и чтимой здесь всеми разлуки. Век усталый и вялый себя ограждал от чужих пожеланий суровыми нервами. И сурово гремели ключи у замков. Этой радостно-праздничной ночью Провожали остаток грядущего в прошлое. Тешили мысли тяжелыми сказками О победах и бедах. Надеялись искренне: кто-то, конечно, захочет Мир собой заменить. Мелькали вдоль улиц хрустальными масками. Убегали от снега куда-то. Искали под мягким и теплым покровом Неких знаков. При этом до самого острого края зачем-то надеялись Разглядеть тишину, чтобы следовать в пламени снова и снова За танцующим зверем и грозною птицей. С трудом как-то верилось В ощущенья минувшего, ставшие чем-то от мира предельно далеким И растаявшим в сумерках. После нелепых обид обещаньями Заполнялось пустое пространство. За гранью чужого для этого мира порока Ощущалась забывчивость старых строений. Потом завещаньями Восторгались до самого раннего утра, желая как можно скорее проснуться. Растревожено видели что-то такое, чему преклонение торжественно Сохранялось лет триста подряд. В темноте разглядеть и куда-то метнуться. Опасаться понять и простить. Это все так легко и естественно».Впечатленные гением Лебедянского, мы некоторое время молча сидели и смотрели, как языки пламени костра лижут котелок, закопченный в долгих прежних экспедициях. Неужели теперь мы на целый год застрахованы от несчастной любви? Созерцательное настроение сменилось любопытством, когда Петрович радостно сообщил:
— Друзья, от Алексии очень важное послание!
Записки Василия Кривого Быка
Прямо с экрана мы прочли:
«Дорогие мои!
Еще одна находка ждала меня сегодня утром в Публичке! Текст отсканировала весь, но для вас прилагаю (смотрите вложение) только ту часть, которая непосредственно касается наших целей. Немного поясню, что это за текст. Датируется он периодом между 1476 и 1481 годами. Автор — некто Василий Кривой Бык. По достоверным данным, основанным на летописных списках конца XV века, Василий Кривой Бык долгое время сопровождал Афанасия Никитина в его путешествии. Разница оказалась, правда, в том, что купец Никитин умер на обратном пути из Индии домой, а Василий Кривой Бык благополучно вернулся в родной город Старицу, что расположен в самом верховье Волги, и прожил там потом долгую жизнь. Я связалась со Старицким районным архивом — по их сведениям, Василий Кривой Бык умер в возрасте ста двадцати восьми лет. На причины столь долгого срока земной жизни проливает свет та запись, сканер которой вы найдете в прицепе. Думаю, вы легко увидите все то, что увидела я. Уверена, что сможете увидеть больше меня.
Удачи вам и всех благ! Ваша Алексия».
Забыв про обед, мы прильнули к дисплею. Вот что сообщал документ, присланный Алексией:
«Долгих семь лет провел я на Крестовой горе. Гора эта выше всех тех холмов, что можно видеть в наших краях. И даже когда тепло, снег на вершине горы не тает. Добраться до этой вершины никто пока что не смог. Так утверждают здешние монахи. Эти мудрые люди целый год учили меня своему языку, а затем премудростям всяким, которые сами знают из времен стародавних и не прячут, в отличие от наших мудрецов, в сундуках за семью замками. Много всего за годы на Крестовой горе узнал я от монахов, и теперь рад делиться познаниями своими с людьми <…>
Однажды старый монах, которому, как говорили, было сто пятьдесят лет, рассказал мне, что давным-давно в здешние горы откуда-то с Юга пришли люди-великаны. Росту они были столь высокого, что руками доставали до верхушек самых высоких деревьев. И силою они обладали тоже немалою, однако никакого
Я поверил старику, который прежде никогда меня не обманывал. Стал вспоминать что-нибудь грустное, да только ничего такого не вспоминалось почему-то. Но тут как-то само собой одолевать меня стала горечь лютая, оттого что помру я на чужбине и не увижу никогда более края своего родного. Будто наяву взору моему явилась наша Волга, которую я мальцом по лету переходил в брод; заблестели купола храмов Старицы родной моей; представился укрытый снегом монастырь на правом Волжском берегу… Вслед за тем снежная дорога, а по ней сани несутся в дальнее сельцо с названием Красное… Снег так и летит из-под конских копыт, а я маленький совсем, весь укутанный шубкой кроличьей да платком пуховым, щурюсь от лучей зимнего солнца… а вот постарше я — с мальчишками другими забираюсь в пещеру, темно там и страшно. Сосульки с потолка свисают, а другие от пола к потолку растут. Говорят, что если долго идти по пещере, то можно в такую глубь забраться, откуда уже потом никогда не выбраться. Потому когда ходили мы в пещеру эту, то непременно привязывали у входа нитку, которую тянули за собой, а потом по ней возвращались. Благодаря ниточке той никто из нас не заблудился и не потерялся в пещере той. И снова вслед за темною пещерою привиделась мне Волга-река, начало лета и купанье в ней меня, младенца. Как матушка моя меня держит на руках своих и в воду окунает, а я верещу, будто поросенок молочный. И только в брызгах воды светлые глаза матушки моей мне привиделись, как невольно полились у меня слезы горькие-прегорькие. А как полились слезы, так само собой и зарыдал я почти так, как велел мне старый монах, а ему, старому монаху велели в давние времена люди-великаны, пришедшие с Юга. И выходило так у меня рыдать, что вдох получался прерывистый, а выдох долгий; что рот не был сильно открыт, но и закрыт не был; да и звук, как велел мне наставник мой, с резвостью завидной из глотки моей вылетал; и ничего, совершенно ничего звук этот не значил.
Один Бог ведает, сколько прорыдал я, думая о том, что дни мои земные закончатся здесь — на Крестовой горе с вечной шапкою снежною; что никогда более не увидеть мне матушки моей, не смотреть на церкви родимой Старицы, на монастырь древний, на Волгу любимую, на зимнюю дорогу в село Красное… Когда же пришел я в себя, узрел улыбку старого монаха. „Что, Василий, — молвил он, — прошла хворь твоя?“ Ничего не оставалось мне, как признаться в правоте старого монаха — хворь ведь моя, и правда, прошла, словно и не было ее вовсе. Уже потом поведал мне монах, что людей таким вот образом по древнему рецепту людей-великанов не только лечат, но и сроки жизни людской увеличивают до ста лет, а то и более. Не верилось мне в это тогда, а между тем из времени нынешнего, когда усердно пишу я строки эти, сидя на берегу Волги в милой моему сердцу Старице, признаюсь, что ныне возраст мой — сто пятнадцать лет. И причин иных, кроме как той, что довелось мне в годы пребывания на Крестовой горе научиться дышать плача, не вижу я в столь долгой жизни. Потом много раз повторял я урок старого монаха — рыдал по рецепту людей-великанов, вдох делая коротким и прерывистым, а выдох — долгим и звучным. Вернулся в Старицу когда я после семилетнего пребывания на Крестовой горе, так соседи посмеивались надо мной, иные сердились даже — дескать, Василий, побывал в странах дальних, а научился только плакать как бабка или девушка. Однако же, как с кем-то из горожан, соседей ближних или дальних, а то еще пуще родни моей хворь приключалась какая или просто страдание, так все чаще стали бегать не к бабке Прасковье за десять верст от Старицы в село Чукавино, а ко мне. Говорили поначалу: „Василий, порыдай на меня“. Отвечал я таким вот просителям: „За тебя никто не порыдает, пока сам ты того не захочешь, пока сам не сможешь разрыдаться“. Не верили мне, а все же приходили, вспоминали горечь какую из жизни своей, да и рыдали в голос, непременно на прерывистом вдохе и долгом выдохе. Хотя, признаться, и до сей поры иные посмеиваются надо мной за учение о плаче исцеляющем, пришедшее от людей-великанов, век коих мерялся столетиями, а не годами как у нас, на Крестовую гору…»
Почему Кайлас — Крестовая гора?
Конечно, мы были в восторге от прочитанного.
— Какая все-таки молодец Алексия! — первым нарушил тишину Кайласа Петрович.
— Да уж, — с нескрываемой гордостью согласился с зятем Мессинг. — Очевидно, что Крестовая гора — это и есть Кайлас…
— Очевидно? — перебила Мишеля Настя.
Мессинг не обиделся, а пояснил то, что вообще-то, действительно, было очевидно для нас всех, кроме Насти:
— Само название в записках Василия Кривого Быка этой горы — Крестовая — абсолютно соотносится с самой конфигурацией Кайласа, овраги коего создают рисунок свастики. А свастика это, коллеги, не что иное, как крест. Не так ли?
Как опробовать методику Василия?
Кажется, Настя уступила гению убеждения Мишеля Мессинга. Нас убеждать ему было не нужно. Нам было интересно применить на практике методику из записок Василия со странным прозвищем Кривой Бык.
— Можно ли опробовать предложенное на практике? — как бы сам у себя спросил Мишель и сам же себе ответил:
— Однозначно — да. Немного о том, как заставить себя заплакать. Для Насти, скажем, это легче, чем для меня построить простейший ипсилон…