37 - 56
Шрифт:
– Вы, наверное, ужасно устали, милый...
– Почему?
– удивился Блюм.
– Я ничуть не устал, крошка, - и он положил ей ладонь на грудь.
– У вас в глазах столько горя, - Мика осторожно отодвинулась.
– Какое там горе, - хихикнул Блюм, подсаживаясь еще ближе к Мике.
– Нет никакого горя, когда рядом такая крошка, как ты!
– Сейчас я принесу кофе, - сказала Мика и вышла.
– Сколько у них станков?
– спросил меня Блюм.
– Где мне с ней примоститься?
– Не гони картину,
– Какая жалость. А долго надо с ними разводить матату?
– Ты что - забыл?
Блюм внимательно посмотрел на меня:
– Да. Потому что там мы онанировали не на разговоры, а на репродукции с Рембрандта, где были изображены толстые женщины. Нам было не до разговоров, надо было поскорей управиться и сразу спать, мы ж начинали валить лес в шесть...
Вошли редакторши. Они несли поднос. На подносе были две бутылки водки и маленькие бутербродики, сделанные на западный образец.
– Ого, - сказал Блюм, - пожрем, девочки! И он начал запихививать в рот бутерброды, поправляя их указательными пальцами обеих рук.
– Кир!
– возгласил он торжественно.
– Да здравствует кир водяры!
Бедные редакторши старались на меня не смотреть. Блюм налил себе стакан водки и начал медленно пить, иногда, замирая, он полоскал горло, будто это вовсе не водка, а боржоми с молоком. Выцедив стакан, он, зажмурившись, рыгнул:
– Девочки, давайте музыку.
– Вы, наверное, там совсем не слышали музыки, - сказала Мика, включая магнитофон.
– Почему же?
– обидчиво ответил Блюм.
– Я там играл в джазе.
– Где?!
– В джазе. Контрабасистом.
– У вас был джаз?
– В каждом лагере был свой джаз.
– Вы там изголодались, - сказала Мика, - берите бутерброды, они сделаны специально для вас.
– Почему это я изголодался? Я воровал, я был сыт.
Я понял, что Блюм завелся. Наверное, он обиделся, когда редакторши крадучись вели нас по коридору, чтобы не слышали соседи. Не зря, видно. Блюм тогда громко заметил мне, что он реабилитированный, а не амнистант.
– У кого воровали?
– допытывалась Мика.
– У большевиков, - усмехнулся Блюм, - они доверчивые...
– Что вы такое говорите. Блюм?!
– ужаснулась Мика.
– Правду, - ответил он, - только правду и ничего, кроме правды!
– Но...
– Хватит, - сказал Блюм.
– Мне надоело кудахтанье. Пора перейти к телу.
Редакторша Лиля сказала:
– Я должна поработать в фундаменталке.
– А я к Юткевичу, - поднялась редакторша Надя.
– Счастливо, - сказал Блюм.
– Только возвращайтесь попозже, а то мы с Микой не управимся.
– Вы не умеете себя вести, - сказала Мика. '
– А вы разве девица?
– осведомился Блюм.
– Я не девица, а вы совсем не умеете себя вести. > Надя и Лиля вышли. Мика выключила магнитофон и встала
– Иди ко мне, цыпочка, - сказал Блюм, дожевывая бутерброды, - я сделаю тебе больно и хорошо.
– Уходите прочь, - сказала Мика.
– Мне совестно за вас.
– Сейчас, - ответил Блюм, - минуточку. Он выпил еще один стакан водки и потер лицо пятерней так, что появились красные полосы.
– Дура, - сказал он, поднявшись.
– Ты хотела, чтобы я говорил о красивых страданиях? Страдания всегда уродливы, а я не клоун. Или плати мне, как проститутке, тогда я буду выдавать тебе сюжеты про муки интеллигентов в каторжных лагерях.
– Блюм, - тихо сказала Мика, и глаза ее засияли, - простите меня, Блюм.
– Я вам не Блюм, - ответил он.
– В миру меня зовут Юрой.
– Сволочи, - говорил он, пока мы ехали в Парк культуры, - им хотелось аттракциона: страдалец на файф-о-клоке. Хрен в сумку.
Он прижался лбом к стеклу, надолго замолчал, а потом выкрикнул:
– Хорошо по первопутку на санях барать якутку!
И снова в троллейбусе все, словно по команде, стали смотреть в разные стороны.
– Что с тобой?
– спросил я.
– Ничего. Просто там я стал истериком. Оказалось, что это даже удобно быть истериком. Я, когда орал и бился на земле, мог думать о чем хотел, а потом еще выцыганивал освобождение на день.
Мы нашли двух девушек перед самым закрытием парка. Одна из них была продавщицей Я понял, что Блюма ждет счастье. Но он, вместо того чтобы сочинять в ее честь рифмы вроде прежних "жил на свете старый Блюм, положили Блюма в трюм", начал читать стихи из цикла "Город", написанные им в одиночке. Мы шли к Новодевичьему монастырю в те годы там находили себе пристанище не только покойники, но и влюбленные. Блюм читал:
Друг другу протянув мосты,
Уснули берега.
Опавших с неба звезд цветы
Куда-то мчит река.
И заглядевшись с высоты.
До утренней зари
Глядят ревниво фонари
Во влажные черты.
Девушки переглядывались, потому что не знали, как себя вести Блюм смотрел на толстую продавщицу влюбленными, сияющими глазами
Уже много дней и сегодня опять.
Облака вроде сколотых льдин,
Шалый ветер бросает листву умирать
К равнодушным ногам машин,
Уже много дней дожди без конца.
Полотняных туманов надрыв.
Как будто бог-сын потерял отца
И плачет лицо закрыв.
Девушки стали весело смеяться, и Блюм тоже начал смеяться вместе с ними, то и дело поглядывая на меня. Он смотрел на меня, будто школьник, забывший урок.
– Как вас зовут?
– откашлявшись, спросил Блюм продавщицу.
Та игриво поинтересовалась:
– А зачем?
– Хотите выйти за меня замуж? предложил Блюм.
– Ой, Маш, не могу, - засмеявшись, сказала девушка.