37 - 56
Шрифт:
Роза подвела нас к автобусной обстановке. Швец с ней прощаться не стал; она грустно усмехнулась:
– Все так... Ночью - "милая", а утром мимо смотрят и рот кривят.
– Не сердись, - сказал я.
– А я и не сержусь. Счастливо вам, горемыки...
Она села в автобус и уехала.
– Сука, - пробормотал Швец.
– Зря, - сказал я.
– Нет, не зря! Все от них, от баб! А я не просто сука, я предатель, вот кто я.
Он съехал на мостовую и покатил к постовому милиционеру, который одиноко стоял на тумбе посреди площади. Я пошел следом за ним. Милиционер
– Где тут областное управление?
– спросил Швец.
Милиционер снова козырнул и подробно объяснил, как туда добраться.
И мы поехали к подполковнику Малову, от которого зависело - получим мы свидание или нет. Ярославль еще спал. Небо было серым и низким. Лето сломалось, шла осень.
...Константина ввели в камеру, разделенную решеткой и частой сеткой, первым; моего отца внесли на руках два здоровенных зэка, - он дрожал, словно в ознобе, ноги свисали, будто ватные.
– Сынок, - обсмотрев меня, жарко зашептал он, - пиши товарищу Сталину, одна надежда, его обманывают враги!
Младший лейтенант Сургучев, ходивший взад-вперед по узенькому проходу между решеткой и сеткой, кашлянул:
– Без фамилий и подробностей, иначе прекращу свидание! Константин Швец усмехнулся, снисходительно, но ласково погладив моего старика по седой шевелюре:
– Папа, официально меня осудили за то, что я требовал напечатать письмо Ленина к съезду... Он ведь предлагал сместить с поста генсека партии Сталина...
– Разговоры!
– испуганно воскликнул младший лейтенант Сургучев.
– Какое письмо?!
– закричал полковник Швец.
– Это клевета врагов народа, Костенька! Ты не смеешь верить вздору. Товарищ Сталин самый близкий друг и соратник Ильича!
– Сынок, родной, запомни, - вновь зашептал мой отец, - если ты сможешь передать письмо Иосифу Виссарионовичу, меня освободят завтра же!
Константин Швец посмотрел на моего старика с горьким состраданием.
– Ты приходил в мой институт, папа?
– спросил он полковника.
– Да, - ответил Швец.
– Ты говорил, что я тайком читаю вражеские, клеветнические книги типа "Десять дней, которые потрясли мир"? Там ведь замалчивалась выдающаяся роль Сталина в Октябрьской революции, так?
– Да, говорил, - отчеканил Швец.
– Я никогда ничего не таил от товарищей, только они и могли помочь тебе в беде.
– Вот они и помогли, - усмехнулся Константин.
– Написали, - с твоих слов, - что я занимаюсь антисоветской пропагандой, статья пятьдесят восемь, все как надо...
...Той же ночью полковник Швец поджужжал на своей каталке к краю платформы и бросился под товарняк; я вернулся в Москву и написал письмо товарищу Сталину о несправедливом аресте отца, - двадцатое по счету; воистину "двадцать писем к другу". "Судьба солдата в Америке"
В тот день я продал в букинистическом "Орлеанскую девственницу" с озорными иллюстрациями. За два тома уплатили триста рублей. Сто отложил на жизнь, а остальные спрятал во внутренний карман пиджака, чтобы перевести старику во Владимирский политический централ.
После букинистического я поехал к моему другу Леве Кочаряну. Он лежал
Я поднял Леву, и мы пошли в "Шары", - так все называли маленькое кафе в проезде МХАТа. Мы тогда выработали особую походку, - точь-в-точь копия с американского актера Джима Кегни, который играл в фильме "Судьба солдата в Америке" бутлегера и драчуна. Перед гибелью он совершил массу всяческих подвигов и добрых дел. У него был коронный удар: резкий снизу - слева в скулу. Мы часто копировали этот удар: левой коротко снизу. Противник падал на затылок, и звук при падении был всегда одинаковым: словно били об асфальт старую керамику.
Уже после того, как эпидемия "Судьбы солдата" прошла, мы узнали, что настоящее название фильма было "Бурное двадцатилетие", но кинопрокат решил, и правильно решил, конечно же, - что народу будет непонятно, про какое "бурное двадцатилетие" идет речь, возможны иллюзии, и поэтому появилось всем понятное название, и сначала на фильм никто не шел, потому что думали, что там про мучения безработных и про то, как угнетают негров, и только после того как его посмотрели человек сто из нашего института, началась настоящая эпидемия, и смотрели мы эту картину раз по десять, не меньше.
В "Шарах" мы выпили с Левой по стакану водки, закусили ирисками и, сглотнув слюну, поглядели на тарелки с сардельками и темно-бурой тушеной капустой, которые стояли под стеклом на витрине.
– Поедем на Бауманскую, - предложил Лева, - там сегодня в церкви танцы.
– Поедем, - согласился я.
И мы поехали.
Это было апрельской весной 1953 года. Сталин уже умер, Берия стал первым заместителем Председателя Совета Министров и министром внутренних дел, а врачи Кремлевской больницы, лечившие раньше правительство, по-прежнему считались агентами империализма и слугами тайной еврейской организации "Джойнт" кровавыми убийцами в белых халатах.
...На Бауманской, в маленьком переулочке, который вел от рынка вниз к Почтовой улице, в глубине двора стояла старая церковь. Она была приземистой и какой-то уютно карапузис-той, красного цвета, с громадными решетками на окнах. Церковь эту закрыли давно, когда все храмы Москвы закрывали. Сначала в этой церквушке устроили овощной склад, а после передали спортивному обществу "Спартак" для нужд секции боксеров и тяжелоатлетов. Три раза в неделю мы там тренировались на ринге у Виталия Островерхова, а по субботам устраивали музыкальные вечера. Внизу, в зале, где некогда звучали проповеди, теперь танцевали мальчики с обрубленными челками "а ля Нерон", юные работницы окружных фабрик с толстыми, по-спортивному вывернутыми икрами, начинающие штангисты в китайских кедах и местные голубятники. Оркестр Миши Волоха располагался на том месте, где раньше были Царские врата. Джазисты в белых рубашках и черных галстуках самозабвенно играли попурри из "Судьбы солдата", а на хорах, куда сваливали весь спортинвентарь, стояли два дежурных оперативника, - на случай чего-либо непредвиденного.