42-я параллель
Шрифт:
Вернувшись в отель "Шенли", он выпил у себя в комнате чашку черного кофе. Он чувствовал прилив горечи и с ожесточением принялся за рукопись, над которой работал, то и дело посылая про себя к черту проклятую суку.
В ближайшие месяцы ему некогда было думать о Гертруде: вспыхнула забастовка в Хемпстеде, среди забастовщиков были убитые рудничной полицией, и разные человеколюбивые писатели из Чикаго и Нью-Йорка стали занимать в прессе целые столбцы статьями, бичующими стальную промышленность и феодальные, как они выражались, порядки в Питтсбурге, и прогрессисты в конгрессе подняли крик, и ходили слухи, что люди, надеявшиеся нажить на этом деле политический капитал, дошли до самого президента Рузвельта и добиваются расследования этого дела конгрессом. Мистер Мак-Гилл и Уорд условились
– Полегче, молодой человек, не спешите, оставайтесь у нас, и, клянусь честью, вы об этом не пожалеете.
А Уорд возразил, что не прочь остаться, но вот уже пять лет, как он в Питтсбурге, а чего он добился?
Информационное бюро было основано, Уорд фактически стал во главе всего дела с окладом в десять тысяч долларов в год, он уже начинал пускать в оборот кое-какие сбережения, ведя осторожную игру на бирже, но по-прежнему над ним стояло несколько номинальных директоров, которые получали больше его, сами ничего не делали и только мешали ему работать, и это его бесило. Надо жениться, надо поставить свое дело. У него завязались обширные связи в различных отраслях чугунолитейной, стальной и нефтяной промышленности, и ему надо было поддерживать знакомства, устраивать приемы. А званые обеды в "Форт Питт" или в отеле "Шенли" обходились дорого и все же были как-то несолидны.
Однажды утром, развернув газету, он прочитал, что накануне в лифте Карнеги-билдинг скончался от приступа грудной жабы Орэс Стэйпл и что Гертруда с матерью, глубоко потрясенные утратой, проведут первые дни траура в своем особняке в Сьюикли. Хотя это грозило опозданием на работу, он сейчас же сел за стол и написал Гертруде:
"Дорогая Гертруда,
в эти тяжкие, горестные минуты позвольте мне напомнить Вам, что я непрестанно думаю о Вас. Если я могу быть Вам хоть чем-нибудь полезен, известите меня немедленно. Теперь, когда смерть коснулась нас своим крылом, мы должны осознать, что великий сеятель жизни, которому мы обязаны и любовью и благополучием и всеми утехами и привязанностями домашнего очага, является в то же время и безжалостным жнецом..."
Перечитав написанное, он пожевал кончик ручки и, решив, что перехватил через край с безжалостным жнецом, переписал записку заново, опустив последнюю фразу, подписался - преданный Вам Уорд - и послал ее в Сьюикли с нарочным.
В полдень он уже собрался идти завтракать, когда курьер пришел сказать, что его вызывает по телефону какая-то дама. Это была Гертруда. Голос ее дрожал, но она, по-видимому, была не слишком удручена. Она попросила его отвезти ее вечером пообедать куда-нибудь, где не будет знакомых, потому что дома ей все уже смертельно надоело и она сойдет с ума, если и там ее будут преследовать выражениями соболезнования. Он предложил ей встретиться в вестибюле "Форт Питт", а оттуда он отвезет ее в такое место, где они смогут спокойно поговорить. Он позавтракал один, и ел с большим аппетитом: наконец-то и в его судьбе наступил перелом.
Вечером дул жестокий, ледяной ветер. Весь день по свинцовому небу неслись с северо-запада тяжелые чернильные тучи. Она была так укутана в меха, что он не узнал ее, когда она вошла в вестибюль. Едва успев войти и протянуть
– Уйдем отсюда.
Он сказал, что знает маленькую гостиницу по дороге к Порт-Мак-Кэй, но что она замерзнет в открытой машине. Она сказала:
– Поедем, ну поедем же... Я так люблю снежную бурю.
Садясь рядом с ним, она спросила дрожащим голосом:
– Рады видеть свою старую любовь, Уорд?
И он сказал:
– Зачем спрашивать, Гертруда? Но вы-то рады ли видеть меня?
И она сказала: - Разве вы этого не видите?
Тут он начал было мямлить что-то о ее отце, но она прервала его, сказав:
– Пожалуйста, не будем об этом говорить.
Ветер, завывая, дул им в спину всю дорогу вверх по долине Мононгахила, а временами хлестала налетавшая метель. Копры, бессемеровские печи и ряды высоких труб чернели резким силуэтом на низко свисавших рваных облаках, которые отражали и красный отблеск расплавленного металла, и багровый жар шлака, и ярко-белый свет дуговых фонарей и станционных прожектора. На одном из переездов они едва не наскочили на груженный углем поезд. Ее пальцы судорожно сжали его руку, когда машину занесло от резкого торможения.
– Счастливо отделались, - буркнул он сквозь зубы.
– Ничего... Сегодня я ничего не боюсь, - сказала она.
Ему пришлось вылезти и завести заглохший мотор.
– Все хорошо, вот только бы не замерзнуть, - сказал он.
Когда он вскарабкался на свое место, она перегнулась к нему и поцеловала его в щеку.
– Вы не раздумали жениться на мне? Я люблю вас, Уорд.
Машина уже взяла полный ход, когда он обернулся и поцеловал ее крепко, прямо в губы, так, как он целовал Аннабел в тот день, в коттедже Ошен-Сити.
– Ну мог ли я раздумать, дорогая?
– сказал он.
Домик для приезжающих держала чета французов, и Уорд поговорил с ними по-французски и заказал цыплят и красного вина и крепкого горячего пунша, чтобы согреться в ожидании обеда. Кроме них, в гостинице не было ни души, и он распорядился поставить столик прямо против газового камина в глубине тускло освещенной розово-желтой столовой, подальше от призрачно уходивших в темноту пустых столиков и длинных окон, доверху запорошенных снегом. За обедом он развивал перед Гертрудой свои планы о собственном агентстве и сказал, что остановка только за подходящим компаньоном, что ему наверняка удастся создать самое крупное во всей стране предприятие этого рода, применяя свою, еще никем не использованную теорию взаимоотношения труда и капитала.
– Ну что ж, когда мы поженимся, я смогу помочь вам и капиталом и советом и мало ли еще чем, - сказала она, и щеки у нее разгорелись, а глаза блестели.
– Конечно, Гертруда.
За обедом она много пила и все требовала пунша, и он без конца целовал ее и поглаживал ее ногу. Она, казалось, не заботилась о том, что делает, и, не стесняясь, целовала его при хозяине. Когда они вышли садиться в машину, ветер дул со скоростью шестидесяти миль в час, и всю дорогу занесло снегом, и Уорд сказал, что ехать в Питтсбург в такую ночь самоубийство, и хозяин гостиницы сказал, что у него есть для них прекрасная комната и что monsieur et madame будут безумцами, если поедут, особенно принимая во внимание, что ветер будет дуть им всю дорогу в лицо. Сначала Гертруда ужаснулась и заявила, что скорее покончит с собой, чем останется. Потом она вдруг вся сжалась в руках Уорда, истерически всхлипывая:
– Я хочу остаться, я хочу остаться, я так люблю тебя.
Они позвонили Стэйплам и вызвали сиделку, которая сказала, что миссис Стэйпл дали лекарство и она забылась. Гертруда велела передать матери, когда та проснется, что она осталась у своей подруги Джейн Инглиш и вернется домой, как только метель позволит проехать машине; потом она позвонила Джейн Инглиш и сказала, что ей очень тяжело быть на людях и она взяла номер в "Форт Питт", чтобы побыть одной. И если позвонит мать, то сказать ей, что она уже легла. Потом по телефону они заказали на ее имя номер в "Форт Питт". Потом они пошли спать. Уорд был счастлив и решил, что очень ее любит, а для нее все это, очевидно, было не в диковинку, потому что первым долгом она спросила, есть ли у него с собой противозачаточное средство. Он кивнул и весь вспыхнул. Она захохотала: