№44, Таинственный незнакомец

Твен Марк

– Странная идея! Почему ты не создашь такую славу себе?

– Мне она не нужна. У нас дома не терпят суеты, для меня здесь все суета сует.

– Где твой...

Он пресек мой вопрос. Я в глубине души мог только мечтать, чтоб мне выпала на долю слава, которую Сорок четвертый так презирал. Но он не обратил внимания на мою мечту, я вздохнул и распрощался с ней. К тому же мной овладело беспокойство.

– Сорок четвертый, я наперед знаю - не создашь ты ему славу великого мага, а на себя навлечешь страшную беду, - сказал я.
– Ты не готов предстать перед всевышним. Ты должен готовиться, Сорок четвертый, поверь мне. Дорог каждый миг. Мне бы так хотелось, чтоб ты стал христианином, может, попробуешь?

Сорок четвертый покачал головой.

– Я затоскую, - молвил он.

– Затоскуешь? Почему?

– Я окажусь в полном

одиночестве.

Я подумал, что шутка неудачная, и сказал ему об этом прямо в глаза. Но Сорок четвертый ответил, что это вовсе не шутка, когда-нибудь он вникнет в суть дела и докажет, что прав, а сейчас у него есть забота поважнее.

– Прежде всего я должен еще выше поднять репутацию астролога, - пояснил он безмятежно и добавил в своей добродушнейшей манере: - У тебя есть одна черта, мне не свойственная, - страх. Ты боишься Катценъямера и его приятелей и потому не решаешься побыть у меня, сколько тебе хочется или сколько мне хочется. Но этому легко помочь. Я научу тебя превращаться в невидимку, когда тебе вздумается, при помощи магического слова. Назови его мысленно, произнести его ты не сможешь, это дано лишь мне. Прибегай к магическому слову, когда захочешь исчезнуть или стать видимым снова.

Сорок четвертый молвил магическое слово и исчез. Я был так потрясен, так благодарен ему, так счастлив, что с минуту не мог сообразить, где я, и готов был на голове ходить от радости, потом увидел, что сижу у камина в собственной комнате, но, хоть убей, не помнил, как там очутился.

Пока меня не сморил сон, я, как всякий другой мальчишка на моем месте, только и делал, что исчезал и становился видимым вновь, получая от этого огромное удовольствие. Я очень гордился собой, почитал себя выше любого мальчишки на свете, что было очень глупо: ведь я не изобрел это искусство, а получил его в дар, смог им воспользоваться, и в этом не было моей заслуги. Такое же чувство превосходства появилось бы у каждого мальчишки, привали ему такая удача. Впрочем, это не мои мысли, я позаимствовал их позднее, из вторых рук, откуда и берутся все мудрые мысли, если верить Сорок четвертому. И вот я в последний раз стал невидимкой и, довольный, улегся спать, так и не помолившись за приятеля, а ведь его жизнь была в опасности. Я об этом даже не вспомнил.

Глава XVI

Сорок четвертому даровали право ношения шпаги и тем самым причислили к благородному сословию. Повинуясь своему капризу, он и вырядился, как джентльмен. Сорок четвертый был умен, но очень неуравновешен; стоило ему заметить возможность подурачиться, он ее не упускал ни за что на свете: просто не мог удержаться и не испробовать себя в новой роли. Все вокруг его не любили, но враждебность и острая неприязнь мало-помалу смягчились за последние сутки из-за смертельной угрозы, нависшей над ним, а он решил выбрать именно это время, чтоб своим щегольским видом оскорбить печатников, показать, что он им ровня. Ведь он не просто оделся, как подобает благородному, - нет! Лучший наряд Навсенаплюя не шел ни в какое сравнение с блеском и великолепием нового облачения Сорок четвертого, а что касается остальных, он отличался от них, как царь Соломон от скромных, хоть и изящных лилий{18}. Представляете - высокие расшитые ботинки со шнуровкой, на красных каблуках, розовое шелковое трико, бледно-голубые атласные штаны по колено, камзол из золотой парчи, ослепительно-красная накидка из атласа, кружевной воротник, достойный королевы, изящнейшая голубая бархатная шляпа с длинным пером, прикрепленным к ней булавкой, усыпанной бриллиантами, шпага в золотых ножнах с рукояткой, украшенной драгоценными камнями. Таков был наряд Сорок четвертого, а выступал он точно князек, "танцующий кекуок", как он сам выразился. Красив он был, как картинка, а уж доволен собой, как властелин мира. В руке держал кружевной платочек и то и дело прикладывал его к носу, словно герцогиня. Он, вероятно, думал, что вызовет всеобщее восхищение, и каково же было его разочарование, когда печатники набросились на него с оскорблениями и насмешками, наградили обидными прозвищами и обвинили в том, что он украл свой наряд. Сорок четвертый защищался, как мог, но голос у него уже дрожал, он мог разрыдаться в любую минуту. Бедняга убеждал печатников, что наряд достался ему честным путем, благодаря щедрости его учителя, великодушного мага, создавшего его из пустоты одним-единственным волшебным словом; ведь маг на самом деле могущественнее, чем они полагают, он не показал миру и половины своих чудес; окажись он сейчас здесь, ему бы не понравилось,

что оскорбляют его скромного слугу, не причинившего никому зла; окажись маг здесь, он показал бы Катценъямеру, как обзывать его, слугу мага, вором, да еще грозить при этом пощечиной.

– Ах, показал бы, да неужели? Вот он идет, легок на помине, сейчас посмотрим, так ли уж дорог магу его бедный слуга!
– с этими словами Катценъямер влепил парню такую пощечину, что ее было слышно на сто ярдов вокруг. Сорок четвертый, отброшенный в сторону мощным ударом, увидел мага и взмолился:

– О, мой благородный хозяин, величайший маг и астролог, я прочел в твоих глазах приказ и должен подчиниться: такова твоя высочайшая воля, но умоляю, заклинаю тебя, не принуждай меня исполнить твою волю, сделай это сам, своей справедливой рукой.

С минуту маг стоял молча, не сводя глаз с Сорок четвертого; мы тоже глазели на него затаив дыхание, под конец Сорок четвертый отвесил магу почтительный поклон.

– Ты хозяин, твоя воля - закон, я подчиняюсь, - произнес он и, обернувшись к Катценъямеру, сказал: - Не пройдет и несколько часов, ты увидишь, какую беду навлек на себя и других. Сам убедишься, что нехорошо обижать хозяина.

Вы, конечно, видели, как из-за набежавшей тучки разом мрачнеет залитое солнцем поле? Точно так же неясная угроза, словно туча, омрачила лица печатников. Ничто не действует так угнетающе, как ожидание грядущего несчастья, напророченного могущественным злым колдуном. Страх закрадывается в душу и ширится, ширится; воображение рисует все новые кошмарные картины, и вот уже страх завладевает вами целиком; вы теряете аппетит, вздрагиваете от каждого звука, боитесь собственной тени.

Женщины послали старую Катрину к Сорок четвертому - может, он внемлет ее мольбе и скажет, что должно случиться, это хоть немного облегчило бы им тяжкое бремя ожидания, но Катрина не нашла ни его, ни мага. Оба так и не появились до конца дня. За ужином почти не разговаривали, никто не касался этой темы. После ужина печатники много пили в одиночку, вздыхали, машинально поднимались со своих мест, беспокойно ходили из угла в угол, снова садились, ничего вокруг себя не замечая, порой горестно вскрикивали. В десять часов никто не пошел спать: видно, смятенные души, страшась одиночества, искали поддержку и утешение в близости друзей по несчастью. В половине одиннадцатого никто не двинулся с места. В одиннадцать повторилась та же картина. Было бесконечно грустно сидеть в тусклом свете мигающих свечей, в тишине, нарушаемой лишь случайными звуками, особенно гнетущей от завывания зимнего ветра в башнях и зубчатых стенах замка.

Это случилось в половине двенадцатого. Печатники сидели задумчивые, погруженные в собственные мысли и вслушивались в погребальную песнь ветра Катценъямер, как все прочие. Послышалась чья-то тяжелая поступь, и печатники испуганно устремили глаза к двери - там стоял двойник Катценъямера! Все разом ахнули, едва не погасив свечи, и застыли, не в силах оторвать от него взгляда. Двойник был в рабочем костюме печатника и держал в руке урок. Оба Катценъямера были похожи как две капли воды - в зеркале не различишь! И в гостиную Катценъямер вошел, как мог войти только Катценъямер, - решительно, нагло, недружелюбно поглядывая по сторонам, - вошел и протянул урок подлинному Катценъямеру:

– Как набирать текст - со шпонами или без шпон?

Какое-то время Катценъямер не мог опомниться от удивления, но быстро совладал с собой.

– Ах ты, колдовское отродье!
– крикнул он, вскакивая с места, - да я тебя...

И он перешел от слов к делу, ударив двойника кулаком в челюсть; такой удар-скуловорот мог раздробить любую челюсть, но двойник был цел и невредим; сойдясь носом к носу, они закружились, пританцовывая, молотя друг друга, как стенобитные машины. Окружающие глядели на дерущихся со смешанным чувством благоговейного удивления и восторга, втайне уповая на то, что ни один из них в живых не останется. Драка продолжалась с полчаса, потом оба выбились из сил и плюхнулись на стулья - окровавленные, задыхающиеся.

Некоторое время они сидели молча, потом подлинный Катценъямер спросил:

– Послушай, парень, ты кто такой? Отвечай!

– Я - Катценъямер, старший печатник, вот кто, если хочешь знать.

– Врешь! Ты что в типографии делал - набирал?

– Да, набирал.

– Черти бы тебя подрали! Кто тебе позволил?

– Сам себе позволил. Думаю, этого достаточно.

– Как бы не так! Ты состоишь в цехе печатников?

– Нет.

– Тогда ты - штрейкбрехер! Бей его, ребята!