45. Выстрел в сердце
Шрифт:
– Шесть лет, Глеб, – мой голос срывается, но я тут же снова беру себя в руки. – Ты жил на две семьи шесть лет.
– Жил, – спокойно подтвердил он.
– И ты даже не пытался выбрать?
– Нет.
Я вцепилась в спинку кресла, чтобы удержаться на месте, чтобы не ударить его, не размахнуться, не врезать со всей силы в это холодное, бесстрастное лицо.
– Почему?
Он посмотрел на меня так, как будто я задаю самый нелепый вопрос в мире.
– Потому что мне так было удобно, – сказал он, качая виски
У меня перехватило дыхание.
– Удобно.
Он кивнул.
– Ты всегда была умной, Лада, но сейчас ты ведёшь себя, как наивная девчонка. В нашей жизни так бывает. Ты работала, жила своей медициной, я занимался своим делом. Я тебя не трогал, ты меня не трогала. Всё было комфортно.
Я шагнула вперёд, хотела сказать что-то, но язык перестал слушаться.
– Ты всегда любила красивую картинку, – продолжил он, наконец отрываясь от своего бокала и глядя прямо мне в глаза. – Ну так вот она. У нас семья, статус, положение. Всё, что ты хотела. А кто с кем спит – уже детали.
Детали.
Мир перед глазами дрогнул, будто я стою на краю пропасти, а он только что подтолкнул меня вперёд.
– Ты говоришь как подонок, Глеб, – мой голос едва слышен, но он всё равно улыбается.
– Я реалист, Лада. В отличие от тебя.
Он встаёт, подходит ко мне, и я инстинктивно отшатываюсь.
– Но ты всё равно никуда не уйдёшь, – продолжает он, склонившись ко мне ближе, так, что его дыхание горячим выдохом касается моего лица. – Потому что, Лада…
Он делает паузу, как будто смакует этот момент.
– Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново. А еще… я тебя не отпущу!
И когда он говорит это, мир рушится окончательно.
Глеб стоит передо мной, чуть склонив голову, и его взгляд – пустой, скучающий, ленивый – режет меня острее любого ножа. В глазах нет ни удивления, ни раздражения, ни сожаления. Только усталость, будто я сейчас впустую трачу его время, задерживаю его вечер, как нерасторопный официант, который слишком долго несёт счёт. Он просто ждёт, когда я уйду, когда заткнусь, когда наконец пойму, что мне не дали права голоса.
Выбор уже сделан. За меня. За нас. За все эти годы. И ему плевать.
В висках пульсирует глухая боль, кровь стучит так громко, что я едва слышу, как он делает очередной глоток виски. Его пальцы сжимают хрустальный бокал, и мне почему-то хочется, чтобы он его раздавил. Чтобы стекло вонзилось в ладонь, чтобы выступила кровь, чтобы он хотя бы почувствовал что-то.
Но нет. Он просто пьёт.
Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново.
Я слышу эти слова снова и снова, они разбиваются внутри, эхом отдают в рёбрах, проваливаются в пустоту, где раньше было моё сердце. Старая. Брошенная. Не имеющая права уйти. Как старый комод, который занимает место в комнате, как усталый пёс, который когда-то был любимцем, а теперь просто терпеливо доживает свой век на коврике у двери.
Я
А он пьёт.
Глоток.
Ещё один.
Будто меня здесь нет.
Будто я пустота, тень, призрак, который бродит по этому дому и никак не решится исчезнуть.
Я не думаю.
Не чувствую.
Просто хватаю бокал со стола, и в этот момент всё останавливается.
Холод стекла в ладони.
Острый звон.
Жидкость, разбрызгивающаяся по полу янтарными разводами.
Осколки разлетаются, цепляясь за ковёр, впиваясь в мои пальцы.
Тишина.
Глеб медленно моргает, опускает взгляд на пол, и я жду – ну же, ну хоть какая-то эмоция! Гнев? Удивление? Боль?
Но он просто смотрит.
Потом поднимает голову, легко, почти лениво.
– Это было дорогое стекло, – говорит он, не меняя тона.
Как будто я просто пролила виски.
Как будто всё это – неважно.
Как будто и я неважна.
В груди пустота, в голове звенит, ноги ватные, но я заставляю себя развернуться.
И выхожу.
Без слов.
Без объяснений.
Без права на возвращение.
Воздух режет лёгкие, когда я бегу по пустому коридору больницы. Он холодный, стерильный, наполненный привычным запахом антисептиков и химии, и мне хочется вдохнуть глубже, до головокружения, до боли, до онемения. Эти стены, эти белые кафельные плитки, этот мягкий приглушённый свет – это единственное место, где я ещё могу дышать. Где я ещё существую, где я хоть что-то контролирую.
– Лада Александровна, у нас операция через пятнадцать минут, пациент в реанимации.
Голос медсестры доносится словно сквозь вату. Я киваю. Надеваю стерильный халат, натягиваю перчатки. Пальцы дрожат.
Глубокий вдох. Выдох.
Я не человек, которому только что в лицо сказали, что он ничего не стоит.Я не женщина. Я не обманутая жена.
Я врач. Кардиохирург!
Я заново запускаю сердца.
В операционной холодный яркий свет бьёт в глаза. Всё вокруг чисто, точно выверено, идеально разложено по местам. Хирургические инструменты блестят на металлических лотках, анестезиолог готов, ассистенты ждут. Всё как всегда. Всё, как должно быть.
– Начинаем.
Я чувствую привычный выброс адреналина в кровь, как будто мои вены наполняются чистым льдом. Никаких эмоций, никаких мыслей, только техника, только выверенные движения, только миллиметры, от которых зависит жизнь.
Скальпель разрезает кожу, кровь медленно стекает, ровная и тёмная. Ассистент подаёт инструмент, я беру его автоматически, руки работают, как машина. Лёгкое касание пинцетом, шовный материал, иглодержатель.
Я успокаиваюсь.
Здесь я снова существую.