47-й самурай

Хантер Стивен

— Я и так получил от вас очень много, но сегодня должен просить еще об одном. Это самое трудное, и я пойму и прощу вас, если вы не захотите мне это дать. Но все же я должен у вас попросить.

— Что?

— Ваше благословение.

— И почему же это должно быть так трудно для меня?

— Потому что этот так называемый Кондо Исами — ваш сын.

Наступила тишина. Доктор Отова судорожно глотнул сухой воздух.

— Я прошу позволения убить человека, — снова заговорил Боб. — Прошу у его отца. У меня не будет никаких шансов, если вы не даруете мне свободу. Я не должен видеть сына. Я должен видеть только врага.

Доктор Отова угрюмо смотрел на него.

— У меня нет сына, —

наконец сказал он.

— В таком случае это сын вашего брата или сестры.

— У меня никогда не было ни братьев, ни сестер.

Он не мигая выдержал взгляд Свэггера.

— О новом Кондо говорят, — сказал Боб, — что с некоторыми людьми он встречается в нормальной обстановке, посещает клубы, ведет обычную жизнь. Но иногда он прибегает к различным ухищрениям. Если ему нужно встретиться с неким конкретным человеком, он надевает маску. Или организует какую-нибудь театральную подсветку, чтобы его лицо нельзя было разглядеть. То есть с одними людьми Кондо встречается, а с другими — нет. Что за этим кроется? Увидев Кондо, я все понял. Он не может встречаться с теми, кто знает вас. Со мной он встретился, потому что не знал о наших отношениях. Но любой, кто видел его и видел вас, мигом обнаружит необычайное внешнее сходство. Здесь все: глаза, форма носа, разрез губ, фактура и цвет кожи, овал лица, волосы. Я уже видел это лицо, сэр. В Киото, на фотографии в фехтовальном зале Досю. На ней изображены вы, Досю и мальчишка, которому тогда было лет четырнадцать, вместе с каким-то призом.

— Мой сын умер, — глухо промолвил Отова.

Боб не видел смысла что-либо добавлять к сказанному. В любом случае ему было больше нечего добавить.

Наконец доктор Отова заговорил:

— Наверное, я всегда опасался чего-то подобного. Никто не может сделать отцу так больно, как собственный сын, и нет милее мести, чем месть сына отцу.

— Вы не должны ни в чем себя винить.

— Больше винить некого. Этот снимок был сделан в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, когда мальчику исполнилось шестнадцать лет. Он только что одержал абсолютную победу в открытом первенстве Японии по фехтованию среди юниоров. Его жизнь была устроена. Он должен был победить в семнадцать и в восемнадцать лет, затем принять участие в первенстве среди взрослых и победить в нем пять раз подряд. После этого он стал бы национальным героем, знаменитостью. Он смог бы отправиться куда угодно и стать кем захочет. Вся Япония лежала бы у его ног. Он мог бы стать политиком, бизнесменом, адмиралом.

— И что произошло?

— Мне поступило одно предложение. Оно открывало потрясающие возможности. У меня появилась надежда стать национальным героем, знаменитостью. И я выбрал это предложение — вместо судьбы сыны. Я увез его с собой в Америку на три года. Два года он учился в американской школе и год — в Колумбийском университете. Наверное, он так и не простил мне то, что на три самых важных года в жизни я вырвал его из соревнований по фехтованию. Однако я по сей день не знаю, можно ли было отказаться от такого предложения. В любом случае, Америка изменила в моем сыне фундаментальные основы. Сбила его с пути.

— Такое бывает.

— Мы вернулись домой в восьмидесятом, когда ему было девятнадцать лет. Сразу же стало ясно, что ему не по силам тягаться со своими сверстниками, то есть участвовать во взрослом первенстве. Но он сражался отчаянно. Я был поражен. Ему удалось дойти до финала. Это был настоящий подвиг. Но последний поединок он проиграл, проиграл с минимальным перевесом. Казалось бы, подумаешь, великая трагедия, — мало ли что бывает. Но тут, за долю секунды, сын поставил на всем крест. Самурайская гордость, самурайский гнев. Противники

сняли шлемы, поклонились друг другу, и внезапно мой сын словно обезумел. Он со всей силой ударил противника по шее своей синсой. Сломал ему ключицу. Я оказался плохим отцом и не смог спасти сына от его черных страстей. Разразился страшный скандал. Никакой надежды не было. Одежду и обувь сына обнаружили на побережье под Эносимой. Он ушел в открытое море. Тело его так и не было обнаружено.

— Я очень сожалею, — сказал Боб.

— Можете не извиняться. Позор мой и только мой. Я люблю своего сына таким, каким он был, ненавижу себя за свою роль в его падении и испытываю отвращение к нему такому, каким он стал. Однако мне понятны его мотивы. Он действительно стал лучшим фехтовальщиком в Японии, но не в суррогатном формате бамбуковых палок. Бросив вызов мне и старейшинам мира официального фехтования, мой сын стал чемпионом в реальном мире подворотен, где мечи острые, а кровь льется по-настоящему.

Боб молчал.

— Идемте со мной, — сказал старик.

Он подвел Боба к голой стенке сейфа и повернул ручку, открывая массивную дверь. Нырнув внутрь, доктор Отова жестом предложил Бобу следовать за собой, и Боб оказался в окружении новых мечей, еще более красивых, еще более ценных.

— На свете много хороших собраний, — сказал доктор Отова, — но ни одно из них не сравнится с этим.

— Я польщен оказанной мне честью.

Старик снял со стены меч.

— Вот, возьмите, — сказал он, протягивая меч Бобу.

Боб моментально ощутил исходящую от клинка энергию, совершенство баланса, жажду резать, поразительное мастерство древнего мастера.

— Можно?

— Разумеется.

Повернув меч острием вверх, Боб аккуратно извлек его из ножен. Кроваво-красное косираэ из акульей кожи, отделанная позолотой цуба были великолепны, но даже их красота тускнела по сравнению с лезвием.

— Возможно, это самое совершенное лезвие во всей Японии. Определенно оно самое острое, самое прочное, самое смертоносное.

— Сэр, оно бесценно.

— Возьмите его. Воспользуйтесь им. Сразитесь им. Быть может, этот меч даст вам хоть какое-то преимущество. Мой сын его обязательно узнает. Ему знакома мощь этого меча. Возможно, это заставит его на мгновение дрогнуть. В этом ваша единственная надежда. Мой сын обладал прирожденным талантом, и, если он действительно усердно занимался на протяжении двадцати лет, ему нет равных.

— Я не могу взять на себя риск потерять такой меч.

— Свэггер-сан, он был создан как раз для этого случая, и ни для чего другого. Оно выполнит то, что предначертано судьбой. Если бы сталь могла чувствовать, меч бы сейчас умолял дать возможность защитить вас. Не думайте о его стоимости. Не думайте об исторической ценности. Думайте о нем только как об оружии.

— Хорошо, сэр. Как я понимаю, это работа Мурамасы?

— Вы совершенно правы. Это меч кузнеца, «ковавшего зло». Именно его лезвие, быть может даже вот это самое, было опущено в ручей в знаменитой притче о Масамуне. Листья и ветки избегали встречи с мечом великого Масамуне. Клинок Мурамасы притягивал их, разрезая без труда. Мурамаса гордился этим, в то время как ему должно было быть стыдно. После этого случая за его лезвиями закрепилась слава жаждущих крови. Они стремились резать. Особую страсть они питали к членам семейства сёгуна, убивая и калеча их. Тогда сёгунат их запретил, собрал все вместе и уничтожил. Вот почему в наши дни они являются такой редкостью, и этот меч — один из немногих уцелевших. Моему сыну известно все это, и он понимает, что находится в услужении у современного сёгуна. Это затуманит ему рассудок. Опять же мелочь, однако победа состоит из многих мелочей.