48 улик
Шрифт:
– У вашей сестры поразительно извращенное воображение. Мало кто способен расшифровать смысл ее образов. А я могу.
Я отметила, что Элк, вероятно, специально говорил об М. в настоящем времени – давал понять: он верит, что она жива.
Правда, к этому времени М. отсутствовала еще не больше суток.
– Потрясающе! – сдержанно воскликнула я, чтобы Элк понял: я намерена его игнорировать.
– Когда мы познакомились с Маргаритой, она была удивлена, что я заговорил с ней о ее творчестве – о «тайной миссии» ее искусства. Оно очень отличается
Слово «антитетично» Элк произнес с этакой веской высокопарностью. Возможно, думал, что мне неизвестно его значение.
– Вы знакомы с моими работами, мисс Фулмер? С моими портретами?
– Боюсь, что нет, незнакома, мистер Элк. Я нечасто бываю здесь, в колледже.
Мистер Элк. Смех, да и только. Но выражение моего лица, конечно же, оставалось серьезным, вежливым.
– Мои работы – картины – довольно широко известны, – сказал Элк с раздражением в голосе. – И не только здесь, в колледже. Вы наверняка видели их в Авроре – в ресторане, в библиотеке, в частных домах…
– Не думаю, мистер Элк. Не припомню.
– Я не «мистер Элк». Просто «Элк».
– Ээ-лк.
– Элк.
– Вы имеете в виду как животное? Крупный представитель семейства оленевых?
Я уточнила это самым невинным тоном. Напыщенный художник не догадывался, что про себя я хохочу над ним.
– Как я сказал, мое творчество антитетично творчеству Маргариты. Мы с ней нередко спорим об искусстве. Она исповедует классицизм – формализм – из робости, из боязни человеческого тела. В ее случае женского тела. Именно поэтому она выставляет свои работы под бесполым именем – «М. Фулмер». Хотя, разумеется, сама она это отрицает. А вот я… я в своих работах – в своих портретах смертных – безжалостно изображаю «дряхлость человеческого тела».
И мне подумалось: может, я все-таки видела какие-то из картин Элка на стенах в библиотеке Авроры, где выставляют свои творения местные художники. Человеческие фигуры, обнаженные? Беспощадная нагота?
Если б видела, скорее всего, сразу отвернулась бы. Почти все современное искусство я воспринимала как жульничество, завлекаловку, и творения «местных художников», на мой взгляд, были самыми бездарными.
Из всех жанров искусства моим самым нелюбимым было ню.
– Маргарита говорила вам обо мне? – теперь уже несколько нерешительно спросил Элк, словно понимал, что напрашивается на отповедь.
Жалкий тип, подумала я. Такой же, как Уолтер Лэнг. Умоляет, чтобы его унизили.
– Нет, не думаю. Не припомню, – ответила я деловито, как ребенок, который намерен говорить правду и только правду, не понимая, что правда может причинить боль.
– В самом деле? Не говорила? – В голосе Элка сквозила грусть.
– В самом деле, мистер Элк – то есть Элк. Не говорила.
Элк стоял как в воду опущенный, словно из него вышел весь воздух. На его мясистом лице отражалась обида. Блестящие змеиные глазки увлажнились, и
– Маргарита редко откровенничала со мной, – инстинктивно смягчилась я. – И почти никогда не говорила ни о ком из школы искусств.
– Ну… мы с Маргаритой больше чем просто коллеги. Мы, как бы странно это ни прозвучало, поскольку во всем остальном мы полные противоположности, – что называется «родственные души», как вы могли бы сказать.
– Как я могла бы сказать? Это вряд ли, мистер Элк. Я не верю в такие глупости, как «родственные души».
И особенно в то, что ты – «родственная душа» моей красавицы сестры! Чистейший бред.
Элк хранил задумчивое молчание. Видимо, хотел возразить, но мудро решил воздержаться.
Возможно, он уже оценил меня, составил обо мне мнение: страшна, как атомная бомба. Неуязвимая, непробиваемая мужененавистница.
– Что ж, надеюсь, ничего плохого с Маргаритой не случилось. Она никому не говорила, куда могла бы поехать? Вы не знаете?
– Простите, Элк, но на все эти вопросы мы уже ответили полиции. Мы с отцом. Я очень устала, переживаю и не в настроении обсуждать сестру с чужими людьми.
– Но я не чужой! Я близкий друг Маргариты, что вам и пытаюсь объяснить. Даже ближе, чем просто друг… И я ваш сосед, живу неподалеку от вас и вашей семьи. Аврора – город маленький.
Сосед! Насмешил так насмешил. Владельцы домов по обе стороны от нашего величавого старинного особняка в стиле архитектуры английских Тюдоров на Кайюга-авеню никогда не стали бы набиваться к нам в соседи, равно как и мы к ним. Кайюга-авеню, где живут сливки общества, не какой-то там заурядный жилой район.
На пузатого Элка с бакенбардами теперь было жалко смотреть. Вид он имел страдальческий, смятенный. Значит, и на наглеца можно найти управу, если знать его ахиллесову пяту: непомерное эго.
Если б я хотела немного смилостивиться, возможно, попросила бы его показать мне свою мастерскую. Даже изъявила бы желание посмотреть его «портреты смертных». Он был бы очень доволен, польщен. Но я не имею привычки льстить. Я не очень приятный человек, так зачем притворяться? Меня совершенно не интересовало искусство этого художника, впрочем, претенциозный «классицизм» моей сестры тоже не вызывал у меня интереса.
Но я завидовала тому, что у М. была эта мастерская – отдельное помещение для работы вне дома. Завидовала тому, что у М. была личная жизнь. Ее «тайная миссия». Отчаянно завидовала всему, что было тайного в жизни сестры. Завидовала и негодовала.
Ведь в моей жизни секретов не было. Вернее, лучше сказать так: мой главный секрет – отсутствие всякой жизни.
Через стеклянный потолок лился яркий свет, озарявший незавершенные скульптуры на верстаке. По возвращении М. доведет свои работы до ума? А если не вернется, их все равно выставят как «последние произведения» М. Фулмер?