7 октября
Шрифт:
Асаф — лет сорока, отец двоих детей-подростков, ездивший на пижонской белой красавице Alfa-Romeo Giulia, хозяин старенькой лохматой собачки Ричи, подобранной когда-то на заправке в Галилее и названной в честь Ричи Блэкмора, недавно начавший изменять жене с ее коллегой по телекоммуникационной компании Bezeq, — никак не мог оправиться от происшедшего с ним. Он почти не разговаривал с Артемом и большей частью лежал лицом к стене. Артем интуитивно старался не вспоминать жизнь на свободе, но вспоминал ее косвенно, например, пользуясь методом отца: засыпать с какой-нибудь геометрической задачкой в уме, чтобы утром обнаружить в голове решение. Мать он тоже вспоминал, представляя иногда, как она сейчас убивается. Вспоминал Леру, свою первую любовь, как они ездили на Кипр, в Грузию и Париж, где забирались на Триумфальную арку и грелись в конце ноября, держа по очереди пакетик с дымящимися жареными каштанами. Асаф часто плакал, Артемка тоже втихаря поскуливал, но все-таки пробовал не столько Асафа развеселить, сколько самому отвлечься — приглашал товарища играть в нарды, пробовал пересказывать ему любимую книжку детства — «Пятнадцатилетний капитан», в которой самостоятельно выдумал дополнительную главу про путешественника
Артем служил в отделе координации в штаб-квартире дивизии «Газа», и среди прочего в его обязанности входил досмотр грузов на КПП. Все началось с жужжания. Он был дежурным на своем КПП, не работавшем по субботам. Только что позавтракал дошираком, заварил кофе в стаканчике, и раздалось жужжание — дроны с камерами зависли над узлами вышек связи, потом захлопали взрывы, появились мотоциклы, пикапы. Упали навзничь ворота. Его оглушили прикладом, связали стяжкой для проводов и забросили в кузов. Очнулся он в темноте и провел в ней еще сутки. Но началось все с жужжания — это было мгновение, в которое не он, а какая-то часть его вспомнила, как они с отцом с первым их дроном приехали в Мицпе-Рамон и отсняли с воздуха первый свой ролик. Им повезло: над кратером в тот час проходили учения ВВС и звено истребителей с режущим уши ревом прошло далеко у них под ногами, а один F-16 дал свечу в зенит, так что где-то в финале с заднего фона ворвался в кадр. Вот это он вспомнил, когда в темноте связанными затекшими руками ощупывал стены и дверь каменного мешка.
Какое-то время Джибриль держал овец вместе с пленными. На пленников и так приходили посмотреть дети, а теперь они зачастили из-за овец. Асафу это не нравилось, хотя он настолько трудно жил в плену, что, казалось, ему должно было быть все равно. Асаф мученически морщился, когда овцы тыкались в его ноги мордами, и однажды буркнул: «Мы скоты. Не хочу подыхать скотиной». Артемка, напротив, обрадовался живому соседству, тем более что овечий помет не вызывал у него брезгливости, а напоминал, как они с отцом ездили на каспийский Апшерон, где отец вырос. Он привел сына на пустырь в конце улицы своего детства, и под высоченным тутовым деревом, вокруг которого среди верблюжьих колючек и солодки паслись в то время овцы, они лакомились вместе с животными упавшими ягодами, проворно выбирая их липкими пальцами меж катышков помета. Почему-то детство отца, точнее, его рассказы, книги, которые он тогда читал, музыку, которую он тогда слушал, Артем воспринимал как содержание райского времени. Наверное, потому это так было, что у него самого детство оказалось несчастливым из-за постоянной ругани матери с отцом. Он гладил овечек, тискал, давал им легкого пинка, когда они слишком наглели, иногда прижимался к мягким их бокам, вдыхал овечий мирный — теплый и сытный — запах, который заглушал спертую сырую вонь подземелья.
После мухаси Джибриль принес заложникам тарелку с медовой фисташковой пахлавой. Они не притронулись, но Джибриль и не надеялся, что приношение пойдет в ход.
Асаф покончил с собой на третий день после того, как с них сняли ремни, тут же, едва Артем снова, после еще одной порции морфия, заснул. Первое, что он увидел, когда открыл глаза, — расшнурованные солдатские ботинки.
Джибриль что-то бормотал себе под нос и цокал языком, когда вынимал Асафа из петли. Вытащив тело под мышки, он вернулся и забрал ботинки и полотенце Артема.
Палестинские мальчишки почитали за развлечение отрывать голубям головы и потрошить скотину. С малых лет они умели взять нож и спустить овце кровь через глотку, затем сделать разрез от основания грудной клетки до нижней челюсти, обнажив пищевод и бледную гофру трахеи. Им нравился солоноватый запах свежатины. Далее: вспороть брюхо, аккуратно, чтобы не задеть кишки или желудок. Бережно, чтобы не разлилась желчь, вынуть внутренности, отложить печень, почки, легкие. Овца тряско колышется всей свалявшейся грязной шкурой, густой настолько, что для того, чтобы прощупать жир, требуется сноровка. Только что зарезанный баран начинает бежать, сначала дергаются задние ноги, затем спазмы охватывают его всего, и скоро он с уже остановившимися глазами затихает; кровь впитывается в землю, под ним прочерчены копытами по грязи аккуратные бороздки-дуги.
Артемка сначала скулил, потом стал вспоминать. Асафу было тяжелее: он умел мечтать только о прошлом.
Под землей еще проблемой было время: отсутствие дневного света перемешало ночи и дни, и спали здесь, не считаясь с временем суток. Циферблаты были отменены. Все более бредовое состояние овладевало в этом общежитии всеми без разбору. Сначала Джибриль еще хоть как-то ориентировался на сыновей, иногда спускавшихся с поверхности поспать. Затем и этот ориентир исчерпал себя и время все больше стало походить на остановившийся в часах песок — тот самый, в котором вырезаны были катакомбы.
Артемка спасался тем, что вспоминал школу, а больше всего ему там нравилась математика — он хотел после армии пойти учиться на преподавателя. И нравилась ему не только сама наука, его кумиром был математик, работавший в «Атид Разиель» — школе, где много было русских учителей и учеников, — Владимир Натанович Дубровский. Он умел заинтересовать математикой, говоря о по-настоящему интересных вещах. Например, как-то обмолвился, что в шутку обдумывал когда-то «Загадки Лукоморья», точнее, почему Пушкин писал про ученого кота на цепи («У Лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том; И днем и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом…»). Рассуждал учитель так: «Заметим прежде всего, что египтяне обожествляли кошек не только благодаря их красоте и изяществу. Была еще и практическая причина: кошки спасали от грызунов и, следовательно, от голода, поскольку хранилища зерна оставались в неприкосновенности. Вероятно, геометрия — прародительница всей математики и метафизически, и в реальности, и не только потому, что первые вычисления были сделаны человечеством при подсчете площади и границ сельскохозяйственных полей, земельных владений вообще. Если так думать, то можно спорить, был ли складской учет первым, — тут, в подсчете количества запасов ячменя, как
«Дорогой мой сыночек, любимый Артемка, кровинушка моя! Я решил написать тебе это письмецо, потому что когда-нибудь оно сможет тебе пригодиться. По крайней мере, я смею надеяться, что это произойдет. Родной мой, понимаешь, то, о чем мы сегодня говорили по телефону, — отсутствие мечты, точнее образа будущего, — это поправимая вещь. Надо просто попробовать что-то делать. Только действие вызывает стремление, желание свершения. В моем детстве было так — четкая линия стремления возникла в моей биографии следующим образом. Я учился в провинциальной обстановке, полной хулиганов и людей с низменными желаниями, а точнее, среди большого числа разгильдяев. Ими была полна школа и мой класс, но у нас, к счастью, были приличные учителя. Многие из соучеников состояли на учете в детской комнате милиции: воровали у соседей, перелезая с балкона на балкон, разрезали в Доме культуры обивку у двадцати кресел, участвовали в коллективных побоищах и так далее, то есть вели себя как малолетние преступники. Об употреблении никотина и алкоголя я уже не говорю. В советские времена власти на этот случай имели трудовые изоляторы для малолетних, и время от времени туда мои одноклассники и отправлялись. И вот представь себе мое детство. При всем том, что у меня были самые лучшие в мире родители, среда во дворе и школе была не самая прекрасная. Путешествия в лес и на реку были отрадой. Природа была радостью и наслаждением. Мы лазили по заводским складам, свалкам, стреляли по бутылкам и крысам из рогаток, мастерили из велосипедных насосов воздушные ружья, купались на карьерных озерах, в общем, я занимался чем угодно, только не делом. И вот однажды я приношу домой дневник, в котором стоит тройка по математике и написано: "Родители, обратите внимание — Ваня не знает порядок действий в алгебраическом выражении!" Отец был очень расстроен. Он каждую неделю расписывался в дневнике в качестве свидетельства того, что родители следят за учебными успехами своих детей. Он мрачно посмотрел на меня и сказал: "Что ж! Пойдешь в ПТУ". А ПТУ — профессионально-техническое училище — это как раз было собрание для таких кретинов, которые пили водку и совершали правонарушения в свои пятнадцать лет. И что ты думаешь? Я так испугался, я так не хотел иметь с ними ничего общего, что взялся за учебу и через год — всего только год! — оказался в Москве, в интернате для одаренных детей при Московском университете. Это было все равно что вознестись на небеса. Так вот — при всем том, что я уверен в твоей гениальности, в твоих выдающихся способностях (а математика есть прямой их показатель — вспомни, как ты всегда был в ней хорош, как ты схватывал решения задач, когда занимался с Владимиром Натановичем, дай Бог ему здоровья), я настаиваю на этой парадоксальной формулировке: для того чтобы чего-то захотеть, надо начать это делать. Невозможно обладать образом будущего, если не начать его, будущее, создавать. Это трудный момент, признаю. Но этот парадокс работает на протяжении всей моей жизни, и, может быть, мой пример когда-нибудь тебе пригодится. Итак, вдумайся: "Чтобы сделать дело, надо начать его делать". Вот примерно и все, что я хотел тебе сказать на данный момент. Давай думать вместе. Давай пробовать формулировать и мечтать — вместе. Давай, по крайней мере, попробуем этим заняться. Целую тебя, люблю бесконечно. Папа».
План Глухова был прост и невероятен: он собирался проникнуть в Газу, найти вход в туннели и там обнаружить кого-нибудь, кто мог бы взять выкуп за сына. При себе у него кроме рюкзака, пистолета Glock 17 и снайперской винтовки Beretta 501, добытых из оружейного сейфа в бунгало Йони с помощью газосварочного аппарата и «болгарки», которые он обнаружил в гараже, имелся аванс в десять тысяч долларов наличностью — еще двенадцать он спрятал в тайнике, устроенном в комплексе археологических раскопок в Ницане. Для этого Глухов у дельца-соседа (лысый плечистый дядька с кубическим черепом, похожий на своего питбуля-саквояжа, с которым он гулял три раза в день, из рычажной катапульты бросая ему на собачьей площадке теннисный мячик) взял в долг — на «сером» рынке — под залог квартиры. Для проникновения в Газу он надеялся в районе Ауджи перебраться по ту сторону границы с Египтом и затем под Рафиахом просочиться в систему туннелей, где мог бы встретить нужного человека. На что он полагался? Как собирался остаться живым и незамеченным? Об этом бесполезно было его расспрашивать, потому что без Артемки он жить не приготовился.
В весенних вади еще пестрели поляны отцветающих анемонов, маков, крокусы и гиацинты рассыпались среди зелени злаков. Заросли тамариска уже окутались фиолетовым туманом цветов. Солнце торопило природу. Весь день Глухов против воли наслаждался цветением, неустанно шагал и смотрел во все глаза, так что к вечеру порядочно устал и рад был привалу. Не успел костер погаснуть, как он закемарил над тлеющими углями. Его разбудила близкая красная луна, появившаяся из-за горы и осветившая пустыню. Опять проявились силуэты спящих холмов, вдоль горизонта стала видна полоса обрывов, призрачно забрезжили гигантские широкоплечие склоны. Жалобно застонали шакалы, перекликаясь при выходе на охоту. На их вой отозвались лаем собаки на далекой бедуинской стоянке. Ухнула совсем рядом сова. Луна поднялась выше, посветлела, а пустыня стала голубоватой. Россыпи светлых пятен — это анемоны и тюльпаны, метелки пушистых злаков застыли и сверкали искрами. Пустыня быстро остывала, холод пробирался в спальник. Легкий порыв ветра донес откуда-то перелив серебряных колокольчиков. Думая о том, что же это может быть, он провалился в сон.