7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

Франс Анатоль

После обеда приносились карты, но не для игры, а для всякого рода математических забав; потом чертили геометрические фигуры, занимались астрономией, пели, разбившись на четыре или пять голосов, играли на лютне, на спинете, на арфе, на флейте, на виоле и на тромбоне. Эта перемена длилась час. Затем три часа посвящалось чтению и письму. Гаргантюа и Эвдемон учились красиво писать античные буквы, то есть итальянские литеры, которые ввел знаменитый венецианский печатник — эллинист Альд Мануций; готическим шрифтом пользовались теперь одни сорбонщики да схоласты.

По окончания занятий юные принцы выходили из дому. Молодой туреньский дворянин по имени Гимнаст давал Эвдемону и Гаргантюа уроки верховой езды. Гаргантюа ездил уже не на той страшной кобыле, что, отмахиваясь от оводов, повалила босские леса, а на берберийском или же на испанском скакуне, на тяжеловозе. Что же, значит, Гаргантюа больше уже не великан? Когда-то он садился на башни Собора Парижской богоматери — теперь

он садится на школьную скамью и ест, как все добрые люди. Пусть это вас не удивляет. Мудрый не должен ничему удивляться. Гаргантюа меняется в росте каждую минуту. Рабле, не задумываясь, то увеличивает, то уменьшает его рост в зависимости от обстоятельств: Гаргантюа — великан, когда он действует как герой старинных народных сказок; когда же он погружается в гущу жизни, когда глубочайший из юмористов превращает его в персонаж человеческой комедии, перед нами — нормальных размеров миловидный принц.

Покончив с верховой ездой, сын Грангузье обучался всему, что необходимо для воина: охотился, плавал, кричал во всю мочь, чтобы развить грудную клетку и легкие, упражнялся с гирями. Или собирал растения.

Придя домой, молодые люди садились за уроки, а затем подавался обильный ужин, и за столом возобновлялась ученая и полезная беседа. Прочтя благодарственную молитву, устраивали домашний концерт, играли в кости, а иной раз отправлялись к какому-нибудь ученому или путешественнику.

Перед сном наблюдали положение небесных светил, в кратких словах рассказывали обо всем, что прочли, увидели, узнали, сделали и услышали за день, а затем, помолившись богу и предав себя его милосердию, ложились спать.

В дождливую погоду занимались физическим трудом в помещении: убирали сено, кололи и пилили дрова, молотили хлеб в риге, гербарий в такие дни не составляли, но зато ходили к ремесленникам, москательщикам, аптекарям, даже к фокусникам и торговцам опиумом, ибо Рабле считал, что и у шарлатанов и обманщиков можно чему-нибудь научиться.

Вот вам наполненные и непохожие один на другой трудовые, но не утомительные дни Гаргантюа. Лучшей, более мудрой системы воспитания не придумаешь. Французский государственный деятель Франсуа Гизо [525] , который в силу своего строгого и возвышенного образа мыслей не мог, конечно, особенно любить и тем более безоговорочно принимать полное безудержного веселья творчество нашего автора, но который в молодости отдавал силы своего недюжинного ума вопросам педагогики, — Франсуа Гизо оценил Рабле как наставника и воспитателя. В 1812 году он поместил в одном педагогическом журнале статью, которая потом перепечатывалась в собраниях его сочинений, и в ней мы находим следующие отроки:

525

Франсуа Гизо (1787–1874) — французский политический деятель и историк. В годы Июльской монархии министр иностранных дел и премьер-министр.

«Рабле понял недостатки педагогической теории и практики своего времени и указал на них; вначале XVI столетия он предвосхитил почти все, что есть разумного и ценного в трудах новейших ученых, в том числе Локка и Руссо» [526] .

Жан Флери в своей работе о Рабле весьма удачно сопоставляет магистра Жобелена и Понократа с двумя видными прелатами XVII века, придворными наставниками. Это сравнение, обидное для одного из них и лестное для другого, представляется на первый взгляд довольно неожиданным. Тем не менее я приведу его целиком, потому что оно любопытно и по существу верно, если откинуть допущенные автором смягчения и оговорки.

526

Локк и Руссо — философы, занимавшиеся также и вопросами педагогики. Локк Джон (1632–1704) — английский философ, во многом близкий к материализму; в книге «Мысли о воспитании» отстаивал принцип наглядности и конкретности обучения. Руссо в педагогическом романе «Эмиль, или О воспитании» (1762) утверждал, что воспитание должно носить трудовой характер, способствовать развитию инициативы и мышления учеников и что умственное воспитание должно сочетаться с физическим.

Вот этот образец остроумной педагогической критики:

«В семье Людовика XIV мы видим двух принцев, которые очень напоминают нам героев Рабле, при всем существующем между ними различии: одного из них, как Гаргантюа, воспитывали по старой системе, другого, как Эвдемона, по системе более рациональной. Дофин, воспитанник Боссюэ [527] , остался на уровне жалкой посредственности; из воспитанника Фенелона, герцога Бургундского, вышел человек выдающийся. Конечно, в первую очередь это объясняется способностями самих учеников, но еще большее значение имели методы преподавания. Боссюэ применяет систему Жобелена — заставлять помногу учить наизусть.

Фенелон приближается к системе Понократа: он стремится к тому, чтобы герцог находился в непосредственном общении с внешним миром, и, желая поднять своего ученика до себя, сам поначалу становится невежественным юнцом. Обе системы изложены в книгах, которые эти два епископа написали для своих учеников. Под пером Боссюэ наука превращается в нечто крайне суровое и сухое. Прочтите его „Всеобщую историю“, „Уроки политики, извлеченные из Священного писания“, „Познание бога и самого себя“. Есть ли там хоть одно слово, рассчитанное на юного и неискушенного читателя? Сходит ли знаменитый писатель хоть когда-нибудь со своих вершин, чтобы стать доступным пониманию своего ученика? Никогда. Он подавляет его своим авторитетом, он требует, чтобы ему верили слепо: сперва извольте запомнить, а поймете потом. Ученик принимал на веру каждое его слово и не давал себе труда понять то, что учитель считал ниже своего достоинства объяснять ему; его ум так и не вышел из пелен, навсегда остался неразвитым.

527

Боссюэ Жак-Бенинь (1627–1704) — французский епископ, один из вдохновителей клерикальной реакции при Людовике XIV; в своих сочинениях, в частности в «Рассуждении о всемирной истории» (1681), защищал идею божественного происхождения королевской власти, видел в истории лишь проявление «божественного промысла».

Фенелон, напротив, приноравливается к своему ученику. Он сочиняет для него забавные и вместе с тем поучительные басни, — сюжеты для них он берет преимущественно из жизни самого принца. На уроках истории он, отказавшись на первых порах от сухого учебника, рассказывает ему о великих людях и по временам, читая, например, свои „Диалоги мертвых“, как бы заставляет его присутствовать при их разговорах. Душа ребенка расцветает под таким благотворным воздействием. Его непрерывный умственный и нравственный рост совершается в атмосфере терпения и любви, и, если бы ему суждено было царствовать, из него вышел бы замечательный правитель, быть может, менее блестящий, чем Людовик XIV, но зато более разумный. Дофин же, займи он престол, оказался бы бездарней Людовика XV.

Боссюэ достиг большего, чем магистр Жобелен. Фенелон достиг меньшего, чем Понократ, но так или иначе обе системы нашли себе применение. Ими пользовались люди в равной степени одаренные, и привели они, правда, в уменьшенном масштабе, к тем самым результатам, которые предугадал автор „Гаргантюа“ (Флери, т. I, стр. 188 и след.).

Еще и теперь воспитатели нашей молодежи могли бы многому научиться у старого шута.

В то время как Гаргантюа, живя в Париже, продолжал заниматься под руководством столь мудрого наставника, в Шиноне возникло дело о лепешках. Вот что там произошло: в начале осени местные пастухи, сторожившие уже созревший виноград, заметили на дороге лернейских пекарей, которые не то на десяти, не то на двенадцати подводах везли в город лепешки, пользовавшиеся большой любовью жителей Турена и Пуату. Пастухи вежливо попросили пекарей продать им по рыночной цене лепешек. Пекари ответили на эту просьбу руганью, наградили их оскорбительными эпитетами и обозвали мужланами и беззубыми поганцами.

Один из пастухов, по имени Фрожье, попытался их усовестить.

— Поди сюда, — сказал ему пекарь Марке, — я тебе дам лепешку.

Фрожье, полагая, что тот в самом деле продаст ему лепешку, протянул серебряную монету. Однако вместо лепешек наш пастух получил кнутом по ногам. Тогда он, крикнув: „Караул!“, запустил в Марке дубиной и угодил ему прямо в голову, так что тот свалился с кобылы. На крик сбежались крестьяне Грангузье, сбивавшие поблизости орехи, и начали молотить пекарей, как недоспелую рожь. Те бросились наутек, крестьяне и крестьянки, пастухи и пастушки погнались за ними, остановили их и отняли штук шестьдесят лепешек, заплатив им, однако ж, по обычной цене. Затем, не чувствуя ни малейших угрызений совести, досыта наелись этих лепешек и пошли танцевать под волынку.

Пекари, не долго думая, повернули обратно в Лерне и принесли жалобу на пастухов и крестьян Грангузье королю Пикрохолу. Пылая мщением, Пикрохол тотчас же собрал войско и вторгся во владения Грангузье. Так вспыхнула ужасная война. Солдаты Пикрохола ломали и крушили все на своем пути. Они не щадили ни бедного, ни богатого, ни храмов, ни жилищ. Так, например, они разграбили Сейейское, или Сейийское, аббатство, то самое, куда родители некогда отправили десятилетнего Франсуа Рабле, желая сделать из него птицу, то бишь монаха. Бедняги монахи, не зная, какому святому молиться, решили устроить торжественную процессию, дабы отвратить от себя ярость врагов. Это было почтенное средство, но не очень верное, ибо кто может угадать волю всевышнего? Кто может поручиться, что его молитва услышана? В то время в аббатстве находился молодой монах, прыткий и разбитной, по прозванию Жан Зубодробитель. Услышав шум, производимый неприятелем на монастырских виноградниках, он вышел узнать, в чем дело, и, обнаружив, что враги обрывают виноград, побежал на клирос, где монахи, дабы умилостивить господа, пели молитвы.