8–9–8
Шрифт:
Прекрасно. Они поживают прекрасно.
Новости о девушках (подобно новостям о пульсарах и рентгеновских звездах) не менее постоянны.
— Не сомневаюсь, — воркует Фэл. — Ты ведь такой красавчик, такой донжуан. Только постарайся не разбивать им сердца, дорогой мой.
— Не волнуйся, я очень аккуратен с бьющимися предметами. Всегда запаковываю их в тройной слой бумаги.
— Я знаю, знаю. Может быть, ты приедешь ко мне? С одной из своих спутниц, самой хорошенькой… Я показала бы вам обсерваторию и много чего другого, и мы прекрасно провели бы время.
— Предложение заманчивое, но в ближайшие два месяца мне не вырваться. Только-только пошла торговля в магазине и туристический сезон на носу… Может быть, это ты приедешь
Габриель заранее знает ответ: Фэл не приедет в обозримом будущем, она ни за что не оставит без присмотра свои пульсары. И это прискорбно, ведь стареющая Фэл — самый близкий для Габриеля человек. При том, что виделись они всего лишь несколько раз. Первый по времени относится к похоронам отца (Фэл провела в доме Габриеля четыре дня). Последний — к открытию магазина, чудесным образом совпавшему с краткосрочным отпуском Фэл. Фэл отдыхала в Португалии и изыскала-таки возможность заехать в родной Город Габриеля. Тогда-то она и вбила себе в голову, что Габриель — красавчик.
— В прошлый раз ты был ростом мне по грудь, — заявила она после приветственных объятий и поцелуев на перроне.
— А теперь — выше на целую голову.
— И ты, наверное, бреешься…
— Уже целых шесть лет.
— Да-да… Хорошо, что ты бреешься. Мужская щетина — это так неприятно. Она колется.
— У тебя есть кто-то, кто колется щетиной?
Никому другому всегда тактичный Габриель не посмел бы задать подобный вопрос. Но Фэл — можно, между ней и Габриелем нет трений и запретных тем: все запретные темы давно обсуждены и классифицированы в длинных письмах, долгих письмах. Фэл — большая поклонница эпистолярного жанра, она приучила к нему и Габриеля. Как долго длится их переписка — сказать трудно, когда она началась — еще сложнее. Скорее всего, через весьма непродолжительное время после отъезда Фэл с похорон отца. Они расстались — тридцатилетняя одинокая женщина и десятилетний одинокий мальчик — с условием писать друг другу письма обо всем. Габриель до сих пор помнит начало своего самого первого послания:
«Здравствуй дорогая тетя Фэл я очень скучаю по тебе приезжай скорее в гости. Сможешь ли ты приехать в ближайшее воскресенье?»
Конечно же она не приехала — ни в ближайшее воскресенье, ни в ближайшие десять лет, — зато писала. Исправно и подробно, в каждом письме было не меньше двух страниц. А по мере того, как Габриель взрослел, конверты от Фэл становились все пухлее, и тем для обсуждений набиралось все больше. Философские взгляды Фэл на вселенную, человека, цены на бензин и цены вообще; взаимоотношения Фэл с коллегами по работе; лирические отступления о соседской кошке, о собаке, живущей в двух кварталах; о цветении жимолости, о дожде («какое счастье, что я забыла зонтик!»), о перистых и кучевых облаках.
И конечно же пульсары.
Всегда и везде — пульсары.
Формулы, которые Фэл, забывшись, время от времени воспроизводит в своих письмах, кажутся Габриелю цветущей жимолостью. Целой изгородью цветущей жимолости.
В письмах самого Габриеля намного меньше философствований и намного больше бытовых зарисовок из жизни — магазина, квартала и Города. Определенно, его письма густо заселены, вернее — перенаселены людьми. Что не всегда соответствует действительности. По словам Габриеля выходит, что у него отбоя нет от покупателей, друзей и девушек. И это тоже, мягко говоря, не совсем правда. В письмах к Фэл Габриель предстает таким, каким хотел бы быть: сердцеедом и донжуаном, острословом и душой компании, владельцем процветающего бизнеса и просто жутко симпатичным молодым человеком.
Отними у Габриеля письма к Фэл — что у него останется?
Только Мария-Христина с ее пренебрежением к не слишком удачливому младшему братцу. «Знаменитую писательницу» они с Фэл (по давно укоренившейся
Приличным писателем.
Большим писателем.
Фэл известно все о Габриеле. И о мире, Габриеля окружающем. Она знает, где в его магазинчике расположены альбомы по искусству, где — переводные остросюжетные романы в мягкой обложке, где — справочная литература и путеводители. Она знает, сколько ступенек ведет в подсобку при магазине: изредка, когда Габриелю не хочется возвращаться в свою маленькую квартирку, он ночует в подсобке. Фэл прекрасно известно, что вторая ступенька скрипит, а третья — поет, а все остальные — молчат как рыбы, ничем их не расшевелить. Фэл в курсе ассортимента соседних с магазином Габриеля лавок; она знает, с какой периодичностью в них моются окна и меняются выставленные на витрине товары. Какой крепости кофе варит себе Габриель; какие покупатели ему симпатичны, а каких он просто не выносит. На каждый Габриелев чих всегда донесется «будь здоров» — прямиком из Крабовидной туманности, где витает его расчудесная тетка. Дискуссии о книгах и фильмах растягиваются на месяца, учитывая время доставки писем.
Да-да, Фэл не признает электронную почту, на которую давно перешел весь цивилизованный мир. Она предпочитает писать письма от руки и клеить марки на конверт — «так теплее, так человечнее».
Фэл права.
Единственное, о чем она не знает и никогда не узнает, — дневник Птицелова.
Странно, что Габриель не рассказал о Птицелове, когда был ребенком. И позже, когда превратился в подростка. Юношу. Молодого мужчину. Логического объяснения, почему он не сделал этого, не находится. Не сделал — и все тут. А по прошествии двух десятков лет возвращаться к Птицелову было бы и вовсе глупо.
И потом — сболтнув Фэл о Птицелове, пришлось бы откровенничать и о его дневнике. И Фэл бы страшно расстроилась. Она была бы потрясена, уничтожена, раздавлена. Она не нашла бы успокоения даже в окрестностях рентгеновской двойной звезды V404 в созвездии Лебедя. К тому же Фэл уже немолода (совсем скоро ей исполнится пятьдесят) и у нее стали возникать проблемы со здоровьем.
Тахикардия, боль в суставах и пигментный ретинит.
Фэл не жалуется, упоминает о своих болезнях вскользь и обещает переехать к Габриелю, когда совсем постареет и ослабнет, «не волнуйся, это еще как минимум лет двадцать, дорогой мой». Исходя из предшествующего опыта Габриеля — двадцать лет не так уж много. Почти завтра, в крайнем случае — послезавтра. И (в случае непосредственного контакта с теткой) скрыть присутствие Птицелова в своей жизни Габриелю не удастся.
Это практически невозможно уже сейчас. Птицелов отвоевывает все новые пространства, заполняет все новые лакуны, а ведь еще десятилетие назад (до полной расшифровки дневника) он не был таким навязчивым.
Десять лет назад он последний раз видел Фэл. За год до очередной смерти, на этот раз — мамы. Габриель во всех подробностях помнит встречу с Фэл на вокзале, объятия, поцелуи, астральный лепет о том, какой он красивый, и о том, что в мужской щетине нет ничего хорошего, «она колется».
— …У тебя есть кто-то, кто колется щетиной? Мужчина твоей жизни, да? Наконец-то! Но ты ничего не писала о нем…
— Не глупи, дорогой мой. Мужчина моей жизни — это ты!
— Ты говоришь неправду.
Говорить неправду в сорок лет (на вокзале Габриель встретил Фэл сорокалетней) намного проще, чем в десять, чем в двадцать. Неправде легко скрыться за складками появившихся морщин. Неправда разлита в едва заметных углублениях, отделяющих один прожитый день от другого; размазана по месяцам и неделям подобно маслу на хлебе. Чем больше недель, месяцев, лет — тем тоньше слой. Незаметнее.
— Ну хорошо. Я сказала неправду. Совсем недавно на моем горизонте появился один…