8–9–8
Шрифт:
Наибольшая опасность угрожает сигарам — их может заграбастать Хавьер, подговорить влюбленную Марию-Христину и заграбастать — все до единой, нужно придумать план по спасению сигар. Прямо сейчас, невзирая на жару и на грустное место под названием «кладбище».
Придумать ничего путного Габриель так и не успел: кто-то сильным ударом сшиб его с ног, а потом подхватил за ворот рубахи и хорошенько встряхнул.
— Ты маленькая сволочь, — услышал он над самым ухом. — Бездушная маленькая сволочь!
— Пусти, — сказал Габриель, едва сдерживая
«Дура» относилась к новоявленной родственнице-радио- астроному-или-как-там-еще , ведь это она, чертова родственница, распустила руки и унизила Габриеля.
— Сам ты дурак, — ответила тетка в стиле малыша Осито. — Я видела, как ты улыбался, когда хоронили твоего отца, разве можно быть такой канальей?
— Я не улыбался.
— Улыбался. Маленький, а врешь. Изворачиваешься. За что только он любил тебя?
— Кто?
— Твой папа.
Несмотря на жару, только что перенесенное унижение и присутствие совершенно посторонней женщины, Габриель добросовестно пытается вспомнить — любил ли его отец? Отец был тихим и предупредительным, никогда не повышал голоса, постоянно курил и так же постоянно жаловался на сердце и хрипы в легких. Наверное, он был нежным по отношению к маме и Марии-Христине, но это — необременительная нежность, она не требует никаких затрат, всего-то и надо, что вовремя сотрясти воздух. В случае с Габриелем — все то же самое, воздух едва слышно колеблется:
— Как у тебя дела, мой мальчик?
— У меня все в порядке, папа.
— А твои друзья, они тебя не обижают?
— Нет, у меня хорошие друзья. Они не обижают, наоборот — заступаются.
— Это просто замечательно. Береги такую дружбу, сынок.
— Я берегу.
— Когда ты подрастешь, мы обязательно поговорим с тобой.
— О дружбе?
— О дружбе. И о многом другом.
Беседа исчерпана — на сегодняшний день. Завтра она будет такой же или почти такой, с незначительными вариациями. После минутного спича отец облегченно вздыхает и отправляется на свидание к своей истинной страсти — пластинкам, сигарам и старым цирковым плакатам. Свидание всегда проходит в комнате, которая называется «папин кабинет», за плотно закрытыми дверями. Габриелю (после того как он украл сигару MONTECRISTOи расколотил пластинку с ариями из «Травиаты») вход туда воспрещен.
Взгляд отца всегда блуждает — по не по людям и предметам, а по каким-то неведомым ландшафтам, спрятанным где-то глубоко внутри, за больными легкими и нездоровым сердцем. Проще назвать эти ландшафты воспоминаниями.
Воспоминания не имеют никакого отношения к любви — любви к Габриелю, во всяком случае. Оттого он и сказал Фэл, отряхивая сухие комки земли с коленей:
— Нисколько он меня не любил, мой папа.
Сказал и повернулся, побрел прочь.
— Эй, подожди! — В голосе оставленной тетки послышалось самое настоящее
Габриель не остановился и не повернул голову даже тогда, когда она догнала его и пошла рядом.
— Извини меня, малыш. Не знаю, как это произошло… что я ударила тебя… Я просто очень, очень расстроена. Он был очень дорог мне, твой отец. И он был хорошим, поверь. Он очень тебя любил.
— Откуда ты знаешь? — Секунду назад Габриель дал себе слово не говорить с теткой и вот, пожалуйста, не выдержал.
— Я знаю.
— Ты никогда здесь не была, никогда не приезжала. А он никуда не уезжал. Так откуда ты знаешь?
— Он писал мне. Довольно часто. Мы переписывались много лет. Вот так.
Габриель ни разу не видел отца пишущим, так можно ли доверять словам свалившейся с неба тетки? К тому же он подслушал вчерашний разговор мамы и Марии-Христины, где сестра, явно недовольная приездом Фэл, солировала: зачем она явилась сюда, эта английская сучка? Никогда не приезжала, а тут нагрянула. Знаю я зачем — покопаться в вещах своего покойного братца и сунуть нос в завещание, вдруг ей что-то обломилось…
Тетка Фэл — неприятная особа, и ее огромный лоб — тоже неприятная штуковина. Почему она пристает, почему не хочет оставить Габриеля в покое? И почему Габриель говорит с пей? Ему хочется побольше узнать об отце, пусть умершем, —
вот почему.
И еще потому, что в Габриеле (против его воли) зреет симпатия к эксцентричной англичанке. Еще несколько минут назад ничего подобного не было — теперь же первые ростки пробили землю. И в той части его души, что отныне будет отвечать за Фэл, возник зелененький веселый лужок.
Габриеля так и тянет поваляться на лужке, но… Он не должен поддаваться первому, еще неясному порыву, кто ее знает — эту Фэл? К тому же она ударила его!
Габриель — молодчина, попрыгав по пружинистой и прущей из всех щелей траве, он мысленно превращает лужок в теннисный корт и ловко закручивает подачу. Теперь теннисный мяч его мести летит Фэл прямо в лоб:
— Папа ничего не рассказывал о тебе, я даже не знал, что ты существуешь. Может, ты и сейчас не существуешь.
Взять такую подачу невозможно.
— Я существую, как видишь. Давай, потрогай меня! Ущипни, если захочешь. А то, что он ничего не говорил… думаю, он о многом тебе не говорил, ведь так?
Фэл оказалась намного проворнее, она не только вытащила безнадежный мяч, но и отправила его обратно. И теперь уже Габриель вынужден отбиваться:
— Он только собирался…
— Узнаю своего брата! Он все откладывал на будущее.
— Он зря это делал.
— Возможно. Но таков он был. Взрослых не переделать. Он писал мне, что ты — замечательный мальчишка. Умный. Рассудительный, а не какой-нибудь несносный шалун. Что из тебя выйдет толк и что он ждет не дождется, когда ты вырастешь.