8–9–8
Шрифт:
— Хорошо? Возможно, мне было бы хорошо, если бы ты не кончил так быстро. Ты думал только о себе, как и любой мужик. Не-ет… Пора, пора переходить на тантрический секс!
Габриель уничтожен.
— Значит, тебе было плохо?
Ну вот, щекотание в носу и предательские слезы в глотке! Да кто она такая, эта Линда! Он и знать ее не знал полтора часа назад! Грязная деваха с плохо побритыми подмышками и кучей лозунгов в башке. Шлюха из шлюх, самая настоящая подстилка, и как он только вляпался в такое дерьмо? Нужно срочно придумать какую-нибудь убийственную фразу, какой-нибудь жест, чтобы эта подстилка запомнила Габриеля навсегда! И выставить ее за дверь,
— Эй, парень, ты расстроился? —
Линда приподнимается на локте и свободной рукой проводит по лицу Габриеля — от лба к подбородку. Ничего уничижительного в этом движении нет, наоборот, оно похоже на ласку.
— Меня зовут Габриель. — Габриель еще зол, но слезы из горла ушли.
— Габриель, отлично. А я думала, тебя зовут Хуан, как всех испанцев.
— Испанцев зовут по-разному. Я — Габриель.
— Ты расстроился, Габриель? — Она касается пальцами его груди, спускается ниже — и это снова похоже на ласку.
— Любой бы расстроился. — Не такая уж она плохая, Линда!
— Брось. Я пошутила. Все было очень даже на уровне. Просто я ненавижу, когда мужики произносят такие дурацкие тексты и ждут, что им надуют в уши, что они самые распрекрасные любовники. Самцы, каких не видел свет. И что ты на седьмом небе от блаженства и можешь кончить уже от того, что он на тебя посмотрел…
— Я не такой.
Глаза у Линды такие же медные, как и волосы. Ресницы не слишком длинные, но густые и пушистые. К щеке пристал крошечный кусочек ракушки (откуда здесь ракушки?). Габриель аккуратно снимает его и снова повторяет:
— Я не такой.
— Не такой, — подтверждает Линда. — У тебя хороший английский, а все ваши изъясняются через пень-колоду, ничего понять невозможно. И ты нежный.
— Это плохо?
— Это лучше, чем ничего.
Он нежный. Нежный! Нежность — что угодно, но только не недостаток. Он — нежный и потому похож на свою удивительнейшую английскую тетку Фэл… Да к черту Фэл! Какая может быть Фэл, если чудное существо с молочной кожей перегнулось через него и шарит по полу? Через секунду в руках у Линды оказывается банкнота в тысячу песет с завернутым в нее презервативом.
— Повторим?..
Странное дело, еще секунду назад Габриель даже не помышлял о том, чтобы повторить уже случившееся с ним, но Линда!.. Она знает какой-то секрет, ее руки знают какой-то секрет, и губы. На этот раз Габриель не будет торопиться, все сделает как нужно и не задаст ни одного вопроса — потом…
Потом они лежат, переплетя руки и ноги, совершенно обессиленные (это не только цитата из книг, занимающих промежуточное положение между плохими и хорошими, Габриель — точно обессилел). Все эмоции повторились, и появились новые, а может, у старых возникло несколько дополнительных красок. Габриель не может успокоиться и то и дело касается сведенным ртом кожи девушки. Но думает при этом не о Линде, а о несравненной Чус Портильо. И о ее возлюбленном. Том самом, который сделал удивительное открытие: грудь Чус полна волшебного
— Хочешь чего-нибудь выпить? — спрашивает он у Линды.
— Холодного пива, — отвечает она.
— Пива нет.
— Тогда вина.
— С вином тоже проблемы.
— Тогда коки.
— Утром допил последнюю банку.
— Тогда зачем ты спрашиваешь, хочу ли я чего-нибудь выпить? Если ни черта у тебя нет…
— Но я могу сходить. И купить все это. И еще то, что ты захочешь.
— Ты очень милый.
— Так чего ты хочешь?
— Ничего, кроме пива.
От наваждения заштампованной порнолитературы трудно избавиться, и втайне на вопрос «Так чего ты хочешь?» Габриель надеялся услышать «Тебя».
Дудки.
— Ты кричала…
— И что?
— Мне понравилось, как ты кричала. Это значит…
— Ничего это не значит. Издержки образа жизни. Знаешь, как я ору на демонстрациях и в пикетах? Пять раз горло срывала.
— Но… это ведь совсем другое.
Линда треплет Габриеля за волосы и скалит зубы. Зубы, пожалуй, ее единственное слабое место: мелкие, не очень ровные и совсем не такие белые, как кожа.
— Так ты идешь за пивом?
— Сейчас…
Габриель торопливо одевается, натягивает на себя джинсы и рубашку и, наклонясь, зашнуровывает ботинки. Теперь, когда лицо его приблизилось к полу, стали проясняться и некоторые подробности из жизни Линды: на одноразовой зажигалке изображены две худосочные готические башни и написано «Cologne», [18] зубная щетка облысела до невозможности, у плюшевого медведя нет одного глаза, все карандаши — красные. А на ближней к нему фотографии (она, единственная, заботливо упакована в прозрачный пластик) изображена молодая женщина. Ее можно было бы назвать симпатичной, если бы не мужской длинный рот с опущенными книзу уголками, раскосые глаза, слишком широкая переносица и слишком жесткие скулы. Волосы у женщины темные и короткие и выглядят непричесанными. Кофточка с вырезом выдает довольно почтенный возраст фотографии: сейчас таких вырезов уже не носят.
18
Кельн
— Твоя мать? — Габриель берет снимок в руки.
— С матерью я не разговаривала последние пять лет. Зачем мне носить ее фотографию?
— Старшая сестра?
— Нет. Это Ульрика.
Сказано со значением. Как если бы Линда, щурясь от солнечного света, произнесла что-то вроде «Познакомься, мой близкий друг Бог».
— Ульрика Майнхоф. Ты, конечно, даже не слышал про нее?
— Нет. Ты меня просветишь?
— Может быть.
— Тогда я лечу за пивом?
— Да. — Линда отбирает у Габриеля фотографию и поглаживает ее кончиками пальцев.
В это время на Линду лучше не смотреть, иначе в голове могут поселиться не слишком успокаивающие ревнивые мысли.
«Ну как я тебе, дорогая? — лепечет умилительный взгляд Линды. — Я все делаю правильно? Я не допустила прокола? Ты гордишься мной, радость моя?»
— Я уже ушел, — напоминает о себе Габриель.
— А по-моему, ты еще здесь.
— Дай мне слово, что не исчезнешь. Что останешься и дождешься меня.