8 марта, зараза!

Белая Яся

И лишь когда они уходят, я вспоминаю, что у них тоже были пистолеты. Но они офигели так, что забыли об оружие. Впрочем, как и я.

Сижу почти голая на полу, всклоченная, зарёванная.

Смотрю на него — безупречного, идеального, изысканного.

И понимаю — влюбилась. По уши. До звёзд в глазах. Безвозвратно.

2(3)

Асхадов с некоторой брезгливостью созерцает тело, распростёртое у его ног. То есть меня.

И на меня — поздним откатом — набегает цунами стыда. Погребает, утаскивает

в бездну, где хочется только выть, обняв коленки. Я сейчас, наверное, отвратительно-жалкая. И обнажённая! Перед почти незнакомым мужчиной! И он видел, как меня лапали!

Ааааа…

Закрываю лицо руками, чувствую, как горят щёки.

Я же теперь смотреть на него не смогу. Всё время буду этот позор вспоминать. Кажется, тот лысый ублюдок даже трусики на мне успел разорвать!

Асхадов хмыкает и протягивает мне руку, произнося с досадой, как непонятливому ребёнку:

— Живо вставайте! Простудитесь.

Вроде бы и забота, но сам тон — всё тот же, с режущей холодностью — заставляет меня реально замёрзнуть.

Клацая зубами, всё-таки цепляюсь за его руку — красивую, сильную, твёрдую — и в тот же миг меня вздёргивают вверх.

На какое-то мгновение я оказываюсь в его объятиях, и меня буквально околдовывает ароматом терпкого парфюма смешанного с дорогим табаком.

Сдуреть можно. Я хочу быть в этих объятиях вечно — твёрдых, будто из камня. Макушкой я едва достаю ему до середины груди. Рядом с ним мне так нравится чувствовать себя маленькой, хрупкой, беззащитной.

Только Асхадову не нравится — едва ли не морщась, он отстраняет меня от себя. Но всё-таки снимает пиджак и набрасывает мне на плечи, оставаясь в безупречно-белой рубашке, обрисовывающей его торс так, что, кажется, я могу пересчитать все кубики пресса…

Смущенно отвожу взгляд. Прячу нос в жёсткую, пахнущую им ткань. Пиджак так нагрет, что не скажешь, будто его носит ходячий айсберг.

— Нужно отвезти вашего отца в больницу, — констатирует Асхадов, и тут мой, перегруженный за день эмоциями мозг, с трудом осознаёт — посреди комнаты валяется мой, избитый и истекающий кровью, отец.

Бросаюсь к нему, падаю на колени, больно ударяясь ими об пол, обнимаю его и вою:

— Папа! Папуличка!

Меня довольно грубо оттаскивают и основательно встряхивают. И взгляд такой — сиди, молчи, не рыпайся.

Асхадов поднимает отца, удерживает его за плечи.

— Альберт Исаевич, вы можете идти?

Отец с трудом разлепляет глаза, понимает кто перед ним, пытается вырываться, хрипит, выплюнув кровь:

— Гектор, сука!.. Ты… ты… виноват…

— Верно, — резко отзывается тот, — виноват в том, что не посадил вас ещё тогда. Сейчас бы вы не валялись здесь в крови. А вашу дочь не пытались бы пустить по кругу отморозки.

Отец пытается ещё что-то бурчать, но Асхадов его не слушает:

— Алла, идите вперёд. Моя машина — первая у подъезда. Большая, чёрная, — он не называет марку, видимо, поняв, что я в них не очень, — откройте заднюю дверь, — швыряет мне ключи, — и ждите нас.

Я всё ещё немного заторможена и не сразу соображаю,

чего он от меня ждёт. Но когда соображаю — мотаю головой.

— Я не могу выйти в подъезд в таком виде! — заливаясь краской, сильнее кутаюсь в его пиджак.

— Алла Альбертовна, вы — разумное существо? А то у меня начинают возникать сомнения. — Холодно, резко, утверждая факт. Без лишних эмоций. Разве что, чуть устало.

— Мне надо переодеться. Я быстро.

— У нас нет времени даже на ваше «быстро». Бегом в машину. Не заставляйте меня жалеть, что я опять влезаю в грязные делишки вашей семейки.

Через мои усталость и отчаяние всё-таки пробивается злость. Хватит мне унижений на сегодня!

— Мне вообще интересно, почему вы вдруг надумали нам помогать?

— Передумать обратно? — смотрит в упор, к полу взглядом приколачивает. Пытается достучаться до рациональной меня. Той, которая ещё способна вынырнуть из творящихся вокруг хаоса и жути. У него получается.

Киваю. Поднимаю ключи. Иду к двери.

Машинальные действия.

Асхадов прав в своём невысказанном: какое дело, что обо мне подумают соседи? У меня отец связался с бандитами! Моя мать в больнице! Меня чуть не изнасиловала толпа поддонков. Пробежать почти голой в одном мужском пиджаке через подъезд — это сущие пустяки по сравнению с тем, что уже случилось.

Руки дрожат, я не могу попасть в эту кнопочку с открытым замочком. Наконец, пульт тихо пиликает, сообщая, что машина открылась.

И почти сразу же появляется Асхадов, волокущий моего отца, как куль. Тот пытается упираться и, еле ворочая языком, тем не менее костерит нашего спасителя.

Белоснежная рубашка Асхадова вся в пятнах крови.

Он заталкивает отца на заднее сидение — широкое, как диван. И командует:

— Алла, в машину! И держите его.

Сам же садиться за руль.

Ещё одна новость для меня — раньше считала, что такие крутые типы передвигаются только с личным водителем.

Асхадов плавно выруливает, а я устраиваю голову отца у себя на плече. Мне всё ещё его жалко, хотя и зла на него неимоверно. Но невозможно столько лет любить человека, считать его самым лучшим, и вмиг разочароваться. Ты все равно будешь находить хорошее… Упрямо. Раз за разом.

Глажу отца по волосам, успокаиваю, будто он — мой ребёнок. А не наоборот. Папа то проваливается в забытьё, то приходит в себя и начинает плакать и просить прощения. Баюкаю его, а сама думаю, что и на Асхадова я не могу злиться до конца. Потому что… он не купил меня, он меня… спас. Мой герой.

И пусть он такой — колючий, резкий, холодный — от этого только привлекательнее.

Бросаю взгляд на дорогу и вдруг понимаю — мы едем не туда.

— Поликлиника же в другой стороне! — слова вырываются прежде, чем я успеваю их как следует обдумать.

Слышу, как Асхадов презрительно фыркает:

— Алла, на факультет музейных работников отбирают по степени кретинизма?

Я аж подпрыгиваю — уже не в какие ворота!

— Что вы себе позволяете?! — взрываюсь я. — Кто вам даёт право меня унижать?!