8том. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма
Шрифт:
Дух старого времени, дух реакции вызвал их к жизни на обломках старого мира, как живое отрицание основных принципов современности.
Дух же современного общества, дух революции должен отбросить их в прошлое, навеки осужденное доктринами и нравами демократии».
Неожиданно оказалось, что Комб не был согласен по этому пункту со своим предшественником; однако нельзя было отрицать, что Вальдек-Руссо пользуется огромным авторитетом в деле истолкования закона, который он сам предложил и провел. Вернувшись из длительного путешествия, Вальдек-Руссо решил, правда с запозданием, высказать свое мнение. В сущности, оно скорее могло удовлетворить тех, кто был против закона, чем тех, кто голосовал за него. Вальдек-Руссо разъяснил, что согласно намерениям законодателя каждое ходатайство следует обсуждать в отдельности и представлять затем на рассмотрение обеих палат. И он не скрыл, что исполнительной власти надлежит весьма щедро выдавать разрешения, что отказ должен быть исключением, а не правилом и что, наконец, не следует «превращать закон по контролю над конгрегациями в закон, направленный против
Взгляды бывшего председателя Палаты обрели в этот поздний час изящество чисто умозрительного построения и прелесть небрежной игры мысли. Но, несмотря на бесстрастный и даже безучастный тон, которым они были высказаны, эти взгляды преисполнили нежданных надежд всех тех, кто стоял за предоставление свобод и привилегий конгрегациям. И таковы были юридические познания, авторитет и ораторский талант Вальдека-Руссо, что волнение охватило Сенат, Палату и общественность. Ко всеобщему удивлению, оказалось, что и друзья и враги неправильно поняли намерения этого государственного человека и что закон, из-за которого во Франции больше полугода не прекращались раздоры, был совсем не тем, за что его принимали. Вопреки очевидности, Вальдек-Руссо считал (и теперь это стало известным), что после изгнания наиболее деятельных и неистовых монахов, прозванных им самим «дельцами» и «заговорщиками», а также невежественных фанатиков-ассумпционистов, которых не решался признать даже папа, республика прекрасно уживется со множеством остальных монахов, занимающихся благотворительностью, обучением и чисто религиозными делами. Мысль странная для столь рассудительного человека, ибо при таком толковании закон от 1 июля 1901 года превратился бы, как сказал сам Вальдек-Руссо, в закон по контролированию, пробудив у монахов всех нераспущенных конгрегаций надежду на утверждение и даже признание, что ни одно правительство, даже правительство Реставрации, не осмелилось бы им предоставить в столь широком объеме. И действительно, Вальдеку-Руссо оставалось теперь лишь войти в соглашение со Святейшим престолом — а оно не замедлило бы состояться, — чтобы заключить конкордат еще более невыгодный, чем конкордат 1801 года, признать черное духовенство, как Первый консул признал белое духовенство, повергнуть Францию к стопам «праведника» в лице Пия VII и самому стать наконец Бонапартом монахов. Программа умиротворения, конечно, широкая и великодушная, но полная подводных камней, которую даже Наполеон нашел бы рискованной, хотя он мог прибегнуть в борьбе с враждебной партией к мерам, недоступным республике, а именно к расстрелу братьев-конспираторов и к посылке в полк чересчур непоседливых послушников. Но что за поразительная непоследовательность в воззрениях такого строгого законодателя, как Вальдек-Руссо! Избавив нас сперва от монахов-заговорщиков и от монахов-дельцов, он навязывал нам теперь государственных монахов! Хоть и нельзя было не признать огромных услуг, которые Вальдек-Руссо оказал Франции, приходилось защищать теперь созданный им закон от него самого.
Программа министерства Комба предусматривала отмену закона Фаллу, от которого, по правде сказать, мало что оставалось. При обсуждении в Совете проекта Шомье, всецело удовлетворявшего республиканскую партию, был поднят вопрос о свободе обучения, вызвавший столкновение между сторонниками и противниками монополии школы. Комб несколько раз высказывал свои мысли о свободе обучения. Он не относит ее «к числу основных прав, неотделимых от личности гражданина». Он утверждает, «что общественная власть обязана осуществлять этот принцип и определять границы его применения». Он считает, что «право обучения — это знак доверия со стороны общественной власти», и охотно повторяет слова Виктора Кузена: «Право обучения есть полномочие, предоставляемое общественной властью». Он допускает возможность условий, неблагоприятных для педагога, и признает, что, выходя из общества и отказываясь от собственной воли, человек становится неспособным формировать юную волю социального существа. Этот случай вполне применим к монахам. Белое духовенство, не говоря уже о том, что его трудно отличить от черного духовенства, тоже дает обеты, ведет особый образ жизни, подчиняется духовному руководству; вот почему его наставления об общественной морали и нравственности не внушают доверия. Итак, взгляды Комба, естественно, привели его к требованию полной секуляризации народного образования, конечно, в той мере, в какой это допускалось состоянием государственных финансов.
Став председателем Совета министров, Комб остался верен мнению, которое он высказал Жюлю Ферри 18 марта 1902 года: «Если правительство применит закон об ассоциациях так, как он задуман, религиозному обучению придет конец».
Можно, пожалуй, сказать, что в этих словах кроется недоверие к христианской морали; но прежде всего следует спросить себя, действительно ли существует единая христианская мораль, и тогда выяснится, быть может, что христианская мораль не одна, а их несколько. Несмотря на кажущуюся устойчивость христианства, его догматы сильно изменились, но еще больше изменился дух учения. И в этом нет ничего удивительного. Ведь христианству девятнадцать веков. Изменись оно меньше, оно не было бы столь долговечным. Христианство прошло через многие народы и расы, пережило как варварские, так и утонченные цивилизации, изведало три последовательных формы труда: рабство, крепостничество и наемный труд — и на протяжении
Наивная мораль монахов имеет тот существенный недостаток, что она внушает детям страх, пугает юные умы изображением адского пламени и мук грешников, а также угрозой тяжких наказаний. Монахи говорят своим ученикам, что избежать вечного огня можно не иначе, как соблюдая ряд мелочных и сложных правил, среди которых нет места бескорыстию. Передо мной лежит небольшая книжка религиозного содержания с картинками. Здесь только и видишь, что костры, раскаленные уголья да рогатых дьяволов, вооруженных вилами и вертелами. При взгляде на эти картинки становится смешно. На самом деле, это отвратительно. Есть нечто принципиально бесчеловечное в морали монахов; но для большей наглядности приведем пример.
Я возьму этот пример из жизни духовных конгрегаций, которым закон дал право по бюджетным, а отнюдь не религиозным соображениям, еще долгое время ведать начальными школами, отнятыми у запрещенных конгрегаций. Я обращусь к монашескому ордену, у которого особенно много школ и учеников в нашей стране, столь богатой монашескими заведениями. Я приведу лишь одну фразу, сказанную монахом, но постараюсь передать ее как можно точнее: она стоит того. Вот в чем дело.
Осенью 1895 года, находясь в Сент-Эмильоне, я побывал в доме г-жи Букэ. Эта дама, как известно, целый месяц прятала у себя в подземной галерее семь осужденных жирондистов. Ее самоотверженность погубила ее и не спасла беглецов. Она была гильотинирована в Бордо. Валади, Саль, Гаде и Барбару погибли у нее в доме. Бюзо и Петион покончили самоубийством в поле ржи, где их трупы были найдены, наполовину съеденные собаками. Одному Луве удалось бежать. Итак, девять лет тому назад, когда я посетил старый дом Букэ, в нем помещалась школа невежествующих монахов; окна низкого здания под черепичной крышей грустно смотрели на жалкий, обнесенный оградой садик, в котором росли буковые и тисовые деревья. Все было пустынно кругом, так как каникулы еще не кончились. Меня принял отец настоятель.
Это был низенький старичок с быстрым, живым взглядом, выражавший свои мысли ясно и кратко. Он любезно провел меня в дом, устройство которого нисколько не изменилось со смерти г-жи Букэ. В одной из комнат сохранился даже камин XVIII века, на гладком белом мраморе которого красовался в рамке из жемчугов инициал «Б» семейства Букэ. Настоятель сказал мне, что он много слышал об этой даме, а один адвокат из Бордо даже подарил ему книгу, в которой говорится о ней. Мы спустились в подземную галерею, на известняковые стены которой падал откуда-то сверху белесый свет.
— Вот здесь, — сказал мне монах, — прятались в течение месяца семь жирондистов, объявленных вне закона. Они спускались сюда и выходили наружу через колодец, который вы видели в саду; он до сих пор называется «колодцем жирондистов».
Мы разговорились. Мой собеседник был чрезвычайно осторожен в выборе слов и опасался высказывать свои суждения. Но уже по одному тому, как монах излагал факты, мне показалось, что он знает об истории революции в своем департаменте несколько больше, чем следовало ожидать от такого, казалось бы, мало любознательного человека.
Тщательно избегая касаться в разговоре убеждений и доктрин, я сказал ему несколько слов об этих жирондистах, красноречивых, молодых, взлетевших так высоко в глазах общественного мнения и все потерявших, всеми покинутых, поставленных вне закона, но до конца жизни безгранично преданных своему проигранному делу и в ожидании смерти заботившихся лишь о том, чтобы оставить по себе достойную память. Я с сочувствием произнес имя славной женщины, которая кормила их в голодное время, сама получая скудный паек, и рисковала навлечь на себя подозрение всякий раз, как отправлялась на поиски продуктов; и все же она прятала у себя беглецов и не боялась того, что один тогдашний республиканец назвал «заразой мученичества».
Отец настоятель выслушал меня весьма внимательно и некоторое время молчал, скрестив руки на груди и опустив глаза.
Затем он поднял голову и, перебирая в руках ключи, промолвил:
— Сколько я ни размышляю, не нахожу ни с той, ни с другой стороны достойных похвалы деяний или добрых дел. Вижу лишь силу человеческих характеров.
Я был восхищен. В нескольких словах настоятеля заключалось целое учение. Этот простой старик выразил спокойно, кротко чувства глубокой и святой бесчеловечности, которые были внушены ему с детства. Ведь он был монах и верил, что дела без веры мертвы есть. Не думаю, чтобы он мог иссушить и ожесточить сердца мальчиков-жирондистов, находящихся под его ферулой в старом доме семейства Букэ. Не следует предполагать такую силу ни в одной доктрине. Но как имел обыкновение повторять аббат Морелле, слыша о самоистязаниях кающихся грешников: «Уж если это не фанатизм, то я попросил бы мне дать его определение».