8том. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма
Шрифт:
Поэзия Бодлера не имморальнее всякой другой. Но она создана не для юных, наивных душ, не для широкой публики, не для яркого света и вольного воздуха. Она потаенная и требует мудрых, тонких ценителей, которые будут наслаждаться ею за затворенной дверью.
СТЕФАН МАЛЛАРМЕ. — «СТИХИ И ПРОЗА» [552]
«Вот странный, сложный, восхитительный Стефан Малларме, невысокого роста, со спокойными жреческими жестами, опускающий бархатные ресницы на глаза, похожие на глаза влюбленной овечки, и мечтающий о поэзии, которая будет музыкой, о стихах, которые будут восприниматься как симфония». Так поэт, и не кто иной, как Франсуа Коппе, рисовал лет десять тому назад портрет своего товарища по Парнасу [553] . Уже тогда Стефана Малларме в кругу ценителей считали певцом восхитительных и таинственных песен. Катюль Мендес мило
552
Впервые напечатано 15 января 1893 г., в связи с выходом в свет сборника избранных произведений Малларме «Стихи и проза» (1893). Французские критики (А. Антониу, Г. Мондор, Ж. Сюффель и др.) ошибочно рассматривают эту статью как свидетельство примирения Франса с Малларме и школой символизма. Между тем признание таланта и стилистического мастерства Малларме отнюдь не означает принятия Франсом символистской литературы в целом.
553
…своего товарища по Парнасу. — В юности Малларме примыкал к группе французских поэтов «Парнас».
Ни у кого из соприкасавшихся со Стефаном Малларме не возникало подозрение, что поэт умышленно прибегает к непонятности и из гордости стремится облечь себя туманом. Для друзей это был человек очень простой, очень скромный, отнюдь не стремящийся выделяться и изумлять окружающих. Нельзя было подозревать и о наличии какого-либо расстройства в его тонком, проникновенном интеллекте. В его речах всегда сказывался изящный, мечтательный, неизменно кроткий ум, вдумчивый и способный к восприятию пространных рассуждений. Следовательно, основ и причин исключительности этого поэта надо было с сочувственным вниманием искать в самой его философии. Стефан Малларме превосходный логик, и не так уж трудно было отыскать законы, управляющие его умом — одним из интереснейших и своеобразнейших среди умов нынешних деятелей искусства. Он — платоник. Вот в чем весь секрет.
Не мне принадлежит честь этого открытия. Многие уже отмечали это и, в частности, Жюль Леметр в следующих строках, сверкающих изысканной ясностью его ума: «Стефан Малларме (я цитирую страницу из „Современников“ [554] ) — отчаянный платоник. Он верит в бесчисленные, непременные и неповторимые связи между видимым и невидимым… Он верит в своего рода исконную мировую гармонию, в силу которой определенные абстрактные идеи должны вызывать в совершенных умах определенные, соответствующие этим идеям символы. Или, другими словами, он верит, что точные соответствия между миром абстрактным и миром физическим установлены извечно, что божественный разум несет в себе синоптическую картину всех этих незыблемых параллелей и что, когда поэт их открывает, они возникают в его сознании с такой очевидностью, что уже нет надобности их доказывать». Следовательно, он темен наподобие гностиков или кабалистов, потому что для него, как и для них, все в природе лишь знак и соответствие. И, конечно, основная тайна, ключ к искусству Малларме, заключается именно в его теории аналогии. Эту теорию он разработал и в основном опубликовал, ибо, как я уже говорил, у него ум последовательный и систематичный. Теперь вы, пожалуй, спросите, берусь ли я все объяснить в его творчестве, значительная часть которого представляется загадочной. На это я отвечу, что объяснить не берусь, но из этого не следует, что я, как глупец, воображаю, будто непонятное для меня невразумительно вообще. Наоборот, я полагаю, что стоит только вооружиться ключом, и эти великолепные замкнутые покои станут доступны. Но я не платоник, я не гностик и плохо разбираюсь в систематических аналогиях. Вселенная изумляет меня скорее своей явной непоследовательностью, чем скрытой гармонией. Я не понимаю философии абсолюта и, следовательно, отнюдь не пригоден для истолкования трудных мест в произведениях Стефана Малларме, подобно тому как в средние века во Флоренции толковали Данте. К счастью, не столь уж необходимы глоссы и комментарии, чтобы наслаждаться многими строфами редкостного поэта «Иродиады» и «Послеполуденного отдыха фавна». Для этого достаточно немного чувства. Любить несколько строф, упиваться несколькими отрывками — это тонкое наслаждение, вполне соответствующее той склонности к лени или по меньшей мере к беспечности, которую я не могу в себе побороть. Итак, не посвящая ночей, как говорит Андре Шенье, «ученым бдениям» и выискиванию простого или тройственного смысла того или иного стихотворения [555] (например,
554
…я цитирую страницу из „Современников“… — Цит. строки из статьи Ж. Леметра „Стефан Малларме“, напечатанной в журнале „La Revue Bleue“ и затем перепечатанной в сборнике литературно-критических статей Леметра „Современники“ (пятая серия, 1892).
555
…простого или тройственного смысла… стихотворения… — Малларме утверждал, что произведение искусства должно содержать три смысла; третий (высший) смысл способен постичь лишь «посвященный». Франс неоднократно высмеивал эту теорию.
мы, если хотите, подойдем к творчеству г-на Малларме с наиболее доступной его стороны, с самого гостеприимного его берега, напоминающего Вергилиевы лучезарные уголки, излюбленные альционами.
Прежде всего — рискуя огорчить поэта — я приведу одно из его юношеских стихотворений, изящный маленький памятник его ранней манеры, не включенный им в сборник избранных произведений, который назван в заголовке настоящей статьи. Это сонет в жеманном стиле, в стиле изящном и изощренном, который прочтут, я уверен, с большим удовольствием; он не утратил бы своего аромата даже в самой благоухающей антологии, собранной на берегах Линьона любым поэтом пасторальной школы:
ПРОСЬБА На чашке вашей стать я Гебой был бы рад, Чтоб вы меня могли прижать к губам в кармине. Однако я — поэт и даже не аббат, А потому на севр не нанесен поныне. Хоть я, увы, не ваш любимый шоколад, Не ваша дерзкая болонка, герцогиня, Но раз вы дарите мне шаловливый взгляд Рукой художника причесанной богини, Прошу я вас, кто шлет на пажити сердец Стада малиновых улыбок, тех овец, Что вносят блеяньем безумье в души наши, Прошу… и пусть Буше на веере потом Изобразит меня нарядным пастушком…Прошу позволить мне пасти улыбки ваши.
Это — драгоценная безделушка, это — чудо ювелирного мастерства. Г-н Малларме будет не прав, если откажется от этих ранних стихотворений, вышедших из его нежных рук. Ему все равно не удастся скрыть, что он ювелир. Он ювелир, был им и будет. Он остается золотых дел мастером, даже когда парит в облаках. Как отличный пример его второй манеры я приведу «Морской ветер», где, кажется, нет ничего, что могло бы смутить простого читателя, и всякому в этом стихотворении понравится непринужденная ясность образов:
Все книги я прочел; печалью плоть томится. Бежать! Теперь познал я опьяненье птицы Меж туч и пенных брызг неведомой волны. Пускай сады еще в глазах отражены, Но сердце, где звучит ночами голос моря, Не в силах удержать ничто, — ни лампа, споря С бумагой, что ее лучом обнажена, Ни юная, дитя кормящая жена. Плыву! Отваливай, о стимер, зыбля реи, В широты дальние неси меня скорее! Неистребимая надеждами тоска Поныне верует в прощальный взмах платка. Стволы и этих мачт, приманок урагана, Быть может, накренит жестокость океана Над шлюпками без мачт, вдали от островков… О сердце, внемли же напеву моряков!Я только что упомянул о второй манере Малларме. Быть может, я не прав, и это стихотворение, так же как и те, которые я приведу ниже, напоминает скорее раннее творчество Малларме, чем более позднее, и в самом деле поднимающееся ввысь чересчур круто, чтобы пройтись по нему в нашей краткой и легкой прогулке. Но на том склоне, которым мы ограничиваемся, нам захочется остановиться при виде меланхолического образа женщины, преображенной мифологическим вдохновением поэта в осенний пейзаж:
ВЗДОХ Мой дух к тебе, сестра, — к челу, где видит сны Спокойная печаль осенней желтизны, И к беглым небесам божественного взгляда Взлетели, как фонтан под грустной сенью сада, Лазури верный, шлет свой вздох прощальный к ней! К лазури октября, поры прозрачных дней, Глядящихся в пруды, где лик их томный тонет, Где листья медные пред смертью ветер гонит, Поверхность прочертив холодной бороздой, И, солнце блеклое влачится над водой.Я восхищен этим поэтом; он бесконечно дорог мне даже в самых мимолетных озарениях, в самых кратких сверканиях, которые исходят от его стихов. Я люблю россыпь и осколки его творчества. Я считаю его, в некоторых мелких отрывках, непревзойденным поэтом. Что же касается его творчества в целом, я предоставляю судить о нем тем, кто, живя в непосредственном общении с поэтом, может внимательнее следить за развитием его мысли. Чтобы толковать его в частностях, надо быть его учеником.