9. Волчата
Шрифт:
Младенца назвали правильно: по деду — Мстиславу Великому и дяде — Изяславу (Пантелеймону) Блескучему. Но — ненадолго. А чего я, собственно, переживаю? Ну, утопили девчонку двадцатилетнюю с пятилетним мальчонкой. Так Борзята в своём предсмертном монологе всё объяснил: Русь спасали. Сотни семей от вдовства и сиротства оборонили.
Это ж людей жалко! А это Рюриковичи — чего их жалеть. Они ж не люди — они ж владетельные особы! У нормального человека могут быть нормальные чувства, любовь к жене, к детям. А эти… Кто выше сел, кто удел богаче взял, кто перед кем первым в двери прошёл, кому первым кланяться,
Только… покоя от них не дождёшься. И не только войнами и разорениями достают, но и идиотскими иллюзиями. Типа патриотизма, верности, стойкости. Вон во Вщиже местные патриоты верно и стойко стояли за своего Магога. Кучу народу положили, город сгорел. А зачем? Любовь к Родине против любви к России — это для здешних русских людей нормально?
Тут могут прирезать ни за что. Виноват, это на мой взгляд — «ни за что». А для них изменение перспективы престолонаследия третьего племянника двоюродной снохи при использовании «лествицы» в варианте «с учётом зятьёв»… — вполне причина. Это ж князья Русские! Соль земли.
Когда посторонний человек попадает в это кубло… Как эта девочка из Остра… Я даже лица её не видел. Сына её хоть несколько секунд… Этого… Пантелеймона… А его-то за что?! А за то, что его родители сошлись… не по понятиям. Этой… русской аристократии. Впрочем, почему именно «русской»? Все так живут.
Вот и осталось от них: кусок страницы церковной книги с записью о крещении, да небольшие золотые серёжки. Мне когда-то в Киеве говорили: золотые серёжки — на рождение первенца. Подарок, наверное, от юного папашки. И короткая берестяная грамотка. Без «от кого — кому». Просто: «оныя особы сгибли от сабель поганых чего собственно очно был довидчиком».
И куда теперь это? Борзята как-то невнятно говорил про какого-то Демьяна-кравчего. А кому тот служит? Роман, князь Смоленский, вроде бы в деле. Но, наверняка, сделает вид, что первый раз слышит. А потом придавит меня к чертям собачьим. Ростик, Великий Князь… ему нынче не до того. Но если он с Изей разберётся… к нему с этой историей соваться — смерти подобно. Даже муж этой девочки, Ропак… У него могли за это время измениться приоритеты. Боярышни в Новгороде… дебелые. Да и сыновний долг — отца слушаться. Может, и вздохнёт с облегчением. Типа:
– Вот же беда какая! Поганые наскочили! Ну, на всё воля божья.
И пойдёт себе дальше княжить. Где-нибудь.
Мораль? Заткнуться и забыть. Немногие вещички прибрать, про дела эти — не болтать. И — прими господи души невинно убиенных. Утопленных за рюриковизну.
…
Мы отсыпались и отъедались. Артёмий начал менять цвет лица на менее покойницкий. Курт тыкался во всюда, до чего мог дотянуться. Но, при моём появлении немедленно пытался ползти ко мне. Я засовывал его под рубаху и терпел: волчонок пытался вытащить из меня пупок. Хорошо, что у него ещё зубы не выросли. Синеглазый ревновал, ухватывал волчонка за всё, что не попадя и тащил играть. Алу целый день ходил сонный. Сворачивался калачиком в любом неподходящем месте. Но на мой голос испуганно вскакивал и, не просыпаясь, вопил:
– Да, евсахиби!
На другое утро хозяин
Такие умно-транспортные мысли крутились у меня в голове, я незряче смотрел на реку перед собой. Несколько саней и верховых двигались вверх и вниз по Десне. Моя полынья была ещё видна. Она уже покрылась льдом, но кто-то из разумных людей воткнул возле неё в снег вешку — место опасное, лёд слабый. Снизу, со стороны города, рысцой шли две небогатых, потрёпанных тройки. Недалеко от меня они съехались с встречными возами, возчики покричали друг на друга, по-показывали свои познания в части матерных выражений в области «языка тела». Тройки обошли встречных по чуть заметённому льду, приблизившись к моему берегу.
Я просто увидел: это мои тройки. Знакомые кони. Из Пердуновки. И сани. И люди. Не может быть.
Ещё пытаясь понять, какая у меня галлюцинация, вскочил с косогора, замахал руками, заорал. Тройки проскакивали мимо меня, не останавливаясь, не обращая внимания. Но это мои люди! Почему они меня не замечают?! Почему не поворачивают ко мне?! Не видят? Ну так пусть хоть услышат!
Я остановился, перестал дёргаться, вдохнул-выдохнул. Убрал радость, щенячье повизгивание души. Сосредоточился. Вспомнил. Как это делается. Закрыл глаза, чтобы не отвлекаться, не видеть дневного света. Как было возле столба у волхвов. Поднял голову и завыл. По-волчьи.
Вокруг сначала ничего не происходило. Потом взвыли все собаки в слободе. На реке шарахнулись кони. В сотне метров от меня чья-то тройка просто понесла поперёк реки, не обращая внимания на рвущего поводья кучера. Чуть дальше, верховой, видимо, не очень опытный наездник, вылетел из седла через голову неожиданно остановившегося коня.
На санях кто-то поднялся, тыкал в мою сторону руками. Тройки постепенно замедляли ход, начали поворачивать и, всё разгоняясь, погнали ко мне. А я стоял и плакал. Смеялся и плакал. От радости. От счастья. Мои… Мою люди. Родные.
Тройки не могли подняться на берег в этом месте — круто. Но они и не пытались. Первая ещё не остановилась полностью, а её облучка свалился Ивашко. Не глядя под ноги, не отрывая глаз от меня, будто я мираж какой-то и могу исчезнуть, развеяться от дуновения ветра, чего-то оря себе, неуклюже придерживая левой рукой у пояса длинную, постоянно мешающую, саблю, он бежал ко мне по косогору, оскальзываясь, чуть не падая. За ним, по-бабьи приподняв полы своей длинной лисьей купеческой шубы, трусил Николашка. Перепрыгивая со стороны на сторону обледенелой тропки, балансируя саблей в ножнах в левой руке, мчался прыжками Чарджи. Но первым ко мне добежал Сухан. Добежал, положил ладонь на свежую штопку на груди моего тулупчика, вопросительно глянул в глаза.