99 имен Серебряного века

Безелянский Юрий Николаевич

«Чехов? — ничего особенного… Что Чехов? Глядел на жизнь, что видел, то и записал. Очень милый писатель, понравился, стал читать. Но он холодный, и ничего особенного. Успех его понимаю, только не одобряю».

Более 20 лет Розанов ругал Гоголя и даже презрительно называл Гоголишко. «Именно с Гоголя, — писал Розанов, — начинается в нашем обществе потеря чувства действительности, равно как от него же идет начало отвращения к ней».

В статье «Возле русской идеи» (1911) Розанов говорит, что все русские писатели — Тургенев, Толстой, Достоевский, Гончаров «возводят в перл нравственной красоты и духовного изящества слабого человека, безвольного человека, в сущности — ничтожного человека, еще страшнее и глубже — безжизненного

человека, который не умеет ни бороться, ни жить, ни созидать, ни вообще что-либо делать: а, вот видите-ли, — великолепно умирает и терпит!!! Это такая ужасная психология!.. И, что страшно, она так правдива и из „натуры“, что голова кружится. От Татьяны, сказавшей:

Но я другому отдана И буду век ему верна —

от этого ужасного слова, в сущности, всемирного слова всякого рабства, всякого „оруженосца“, „пажа“, отнюдь не рыцаря и не воина, не самостоятельного „я“, — через „бедных людей“ Достоевского (какой ужасный смысл в самом имени: Макар Девушкин) и его же „честного вора“ (аншлаг для всей Руси), через Платона Каратаева, через безвольных героев Тургенева, — проходит один стон вековечного раба: о том, откуда бы ему взять „господина“, взять „господство“ над собою… Это еще от новгородской Руси: „приходите володеть и княжити над нами…“

Инвективы Розанова понятны. А каковы рецепты? И что он сам? Вот характерный для него парадокс:

„Что делать?“ — спросил нетерпеливый петербургский юноша.

— Как что делать: если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай».

«Делать нужно то, что было делаемо вчера».

«Мысль, что человек в самом деле делает историю, — вот самая яркая нелепость; он в ней живет, блуждает без всякого ведения — для чего, к чему».

И вообще — «душа озябла».

Это — Василий Розанов.

СОЛОВЬЕВ

Владимир Сергеевич

16(28).I.1853, Москва — 31.VII(13.VIII).1900, село Узкое под Москвой

Владимира Соловьева можно числить по двум разрядам: как философа и как поэта. Философ-поэт Серебряного века, оказавший огромное влияние на Блока, Белого, Брюсова, Вячеслава Иванова и других поэтов. Предтеча символизма. Именно Владимиру Соловьеву Россия обязана философским ренессансом в начале XX века. Он — философ масштаба Канта и Гегеля.

Можно продолжить панегирический ряд и дальше, но мы поступим иначе: сделаем смычку с предыдущим философом — с Розановым. Любопытно, как они уживались вместе? Эрих Голлербах в исследовании «Владимир Соловьев и Розанов» (1922) пишет именно об этом:

«…По дружному суждению представителей университетской философии — Розанов не философ, а дилетант философской мысли. В то время как университетски-образованному человеку совершенно „неприлично“ не знать Соловьева, Розанова знать не обязательно. Мы знаем, что мировоззрение Соловьева, при всей недоговоренности отдельных мыслей философа, представляет собою более или менее фактическую систему. В ней есть нечто определенное, устойчивое, статическое. Розанов, напротив, никакой системы не создал: он весь в непостоянстве, в догадках, в противоречиях. И в этом причина необычной динамичности его мысли: с ним хочется спорить, даже тогда, когда соглашаешься с ним. Он постоянно тревожит, дразнит, возбуждает вашу мысль».

Эта разница между Владимиром Соловьевым и Розановым была, по Голлербаху, причиной того, что «Розанов был Соловьеву интересен. Соловьев Розанову — едва ли».

Но тем не менее Розанов часто писал о Владимире

Соловьеве, при этом стараясь его уколоть и всячески принизить: «танцор из кордебалета», «тапер на разбитых клавишах», «блудница, бесстыдно потрясающая богословием, „тать“, прокравшийся в церковь», «святотатец», и т. д. Интересно, что в ответ Соловьев не обижался на Розанова, а в письмах писал ему всегда «дорогой» и подписывался — «искренно Вас любящий». Что касается критических оценок, то Соловьев опровергал их всегда по существу, не оставляя и камешка от наветов Розанова.

Впоследствии Розанов глубоко сожалел о своем неправильном отношении к Соловьеву. В 1905 году, спустя 5 лет после кончины философа, он писал: «Теперь, когда я вынул тоненькую пачку телеграмм и писем Вл. Соловьева и перечел их — слезы наполнили мои глаза, и — безмерное сожаление. Верно мудры мы будем только после смерти, а при жизни удел наш — сплошная глупость, ошибки, непонимание, мелочность души или позорное легкомыслие. Чем я воспользовался от Соловьева, его знаний, его души? Ничем. Просто — прошел мимо, совершенно тупо, как мимо верстового столба. Отчего я с ним не заговорил „по душам“, хотя так много думал о нем до встречи, после встречи и после смерти. Думал о нем, когда не видел; а когда видел — совершенно ничего не думал и просто ходил мимо, погруженный во всякую житейскую дребедень…»

Из всех поздних характеристик Владимира Соловьева наиболее точное и яркое (так считал Алексей Лосев) принадлежит Розанову. В статье «На панихиде по Вл. Соловьеву» он уловил постоянную неустроенность, бездомность Соловьева, его вечные искания, которые ничем не кончались. «Вот уж был странник, в умственном, идейном и даже в чисто бытовом, так сказать, жилищном отношении! — восклицал Розанов. — Сын профессора, с большими правами на кафедру, он не получил „по независящим обстоятельствам“ этой кафедры; внук священника, посвятивший памяти деда „Оправдание добра“, он был крайне стеснен в своих желаниях печататься в академических духовных журналах; журналист, он нес религиозные и церковные идеи, едва ли встречая для них распахнутые двери в редакциях. Он пробирался в щелочку, садился пугливым гостем; готовым вот-вот вспорхнуть и улететь со своим двусмысленным смехом. Какой странный у него был этот смех, шумный и, может быть, маскирующий постоянную грусть…»

О противоречивости Владимира Соловьева писал и Василий Величко в своей работе «Владимир Соловьев. Жизнь и творения» (1902): в Соловьеве «уживались рядом и порою прерывали друг друга два совершенно противоположных строя мысли… Первый можно сравнить с вдохновенным пением священных гимнов… Второй — с ехидным смехом, в котором слышались иногда недобрые нотки, точно второй человек смеется над первым…».

Разве не смеялся он над собою, сочиняя ерническую эпитафию самому себе:

Владимир Соловьев Лежит на месте этом. Был прежде философ, А после стал поэтом. Он душу потерял, Не говоря о теле; И душу дьявол взял, Собаки тело съели. Прохожий! научись Из этого примера, Сколь пагубна любовь И сколь полезна вера.

Но эпитафия — это потом; а сначала все же — рождение. Владимир Соловьев родился в семье знаменитого историка Сергея Соловьева, в которой не один Владимир был пишущим; брат Всеволод был романистом, сестра Поликсена — поэтессой (писала под псевдонимом Allegro). Племянник Владимира Соловьева — Сергей Соловьев тоже вступил на поэтическую стезю.