А, Б, В, Г, Д и другие…
Шрифт:
— Для такого похода, — уточнил Гена.
Алексей Палыч уже не слегка, а вполне серьезно встревожился, ибо дело касалось проблемы, которой до сих пор он не замечал. Среди своих знакомых он считался вполне молодцом, а в кулеминской бане его даже часто просили: «Подвиньтесь, молодой человек».
— Прости, пожалуйста, — сказал Алексей Палыч, — но я кое-что читал, и мне известно, что Жак Кусто до сих пор ныряет с аквалангом. А ведь ему около семидесяти лет.
— Я тоже читал, — сказал Гена.
— Интересно, — без всякого
— Тоже, наверное, вроде этого.
— А сколько лет твоему отцу?
— Откуда я знаю…
— Странно, — сказал Алексей Палыч. — У вас дома справляются дни его рождения… Наверное, бывают гости… поздравляют… Ведь говорят, сколько ему лет?
— Откуда я знаю… Меня за стол не сажают.
— Но все-таки: тридцать пять или сорок?
— Наверное, сорок…
— А мне сорок пять! — заявил Алексей Палыч с тихой гордостью.
Но Гену это не поразило: в своем прекрасном возрасте разницу между сорока и семьюдесятью он не осознавал — не по недостатку воображения, а потому, что эта проблема его не волновала.
— К вам ребята хорошо относятся, — повторил он. — А почему вы у нас — разговорчики разные.
— А Борис?..
— Борис ничего. Но вас мы понимаем, а его не очень.
— Борис просто очень устал, — сказал Алексей Палыч. — Я, Гена, не могу тебе объяснить…
— Да ничего не надо объяснять, Алексей Палыч. Мы идем, все нормально… Не хотите — не надо…
— Я бы очень хотел, — сказал Алексей Палыч, — но это невозможно. Ты мне должен просто поверить.
— Я вам верю, — сказал Гена, и в голосе его Алексей Палыч почувствовал какое-то прощение, отпущение грехов, которых не было. — Мне вообще кажется, что все немножко не так…
— Что именно?
— А все, — сказал Гена. — Объяснить я не могу. Чувствую…
— Ты правильно чувствуешь, — вздохнул Алексей Палыч. — Ты понимаешь, я оказался в положении собаки, которая все знает, но объяснить не может. У нас с тобой странный разговор — откровенность без откровений… Но я, Гена, не виноват… Пойдем на стоянку. Если у тебя будут вопросы, спрашивай в любое время, не стесняйся.
Гена пошел вперед и стал подниматься на склон.
Алексея Палыча вдруг осенило.
— Стоп, — сказал он. — Гена, ты — ее помощник?
Гена обернулся. Волнений на его лице заметить не удалось.
— Кого? — спросил он.
— Елены Дмитриевны.
— Конечно, — сказал Гена. — И я, и все остальные тоже.
Алексей Палыч не стал его останавливать. Мысли его сейчас бродили по разным каналам, но в одном из них сейчас возникло подозрение, что Гена знает больше, чем говорит.
Не тайный ли он помощник Лжедмитриевны?
Нет. Будущее покажет, что не тайный.
Когда Алексей Палыч и Гена поднялись наверх, там уже все проснулись. Ребята обувались, ежась со сна. Веник бродил между ними, жаловался, старался рассказать о происшествии на
Шурик сидел на корточках возле вчерашнего костра, пытаясь разыскать тлеющие угли. Ничего из этой затеи не получилось.
ИЗ ЧЕГО ВАРЯТ КАШУ
— Алексей Палыч, давайте вашу пушку.
Хотя история с пропавшими спичками по-прежнему не нравилась Алексею Палычу, она имела и хорошую сторону: конструктор «пушки» оказался небесполезным человеком в походе. Вот только Борис не принес еще ощутимой пользы. Он и сам это понимал. Дежурить сегодня была не его очередь, но он сходил за водой, за ветками и только потом пошел умываться к озеру.
Лжедмитриевна уходила с берега последней. Возле Бориса она задержалась.
— Как ты себя чувствуешь?
— А что?
— Вчера тебе было плохо…
— А сегодня хорошо.
— Боря, не надо на меня злиться, — сказала Лжедмитриевна. — Вы сами захотели пойти с нами.
— А я вот возьму и скажу ребятам, кто ты такая.
Лжедмитриевна не испугалась.
— Не стоит. Себе же хуже сделаешь. Я ведь никому не говорю, что ты вчера притворялся.
— А ты докажи! — вскинулся Борис.
— Мне достаточно того, что ты сам это знаешь. У ВАС так быстро не выздоравливают.
— А у ВАС? — спросил Борис, не зная, чем бы еще кольнуть Лжедмитриевну.
— У НАС вообще не болеют, — спокойно сказала Лжедмитриевна.
— Тогда зачем же ты сюда прилетела?
— Я не узнаю тебя, Боря. Откуда в тебе столько недружелюбия? Раньше ты был другим…
Борис понял, что речь идет о мальчишке.
— Он человек, а ты — машина.
— Даю тебе честное слово, что я не машина.
— Так я тебе и поверил.
— А этому ты поверишь?
Лжедмитриевна подняла с берега острый камушек и провела им по предплечью. Показалась кровь.
— Тебе не больно, — заявил Борис.
— Больно. И прошу тебя, не разговаривай со мной таким тоном. Ничего изменить сейчас не можем ни ты, ни я. И называй меня, пожалуйста, на «вы». Иначе ребята не поймут, а объяснить ты не сумеешь. Не сумеешь ни сейчас, ни потом. Это и тебе самому ясно.
Да, это было ясно. Так же как и то, что никакая она не машина. Просто для Бориса было удобней так думать: с машиной можно не церемониться, можно испортить ее, разломать. С живым человеком такого не сделаешь, а если сделаешь, то это уже называется не «разломать», а совсем по-другому.