А Роза упала… Дом, в котором живет месть
Шрифт:
Нет, ничего такого особенногоне случилось, просто в одно из добрых воскресных утр, вздрогнув от пронзительного радийного «В эфире — Пионерская Зорька!», Пека увидел родную дочь, подозрительно торжественно входящую на кухню рука об руку с сыном бывшей соседки Тамары Мироновны. Тамара Мироновна уже два года как перебралась к дочери в Орджоникидзе, выписанная следить за старшим внуком Аликом, все норовившим встать на неверную дорогу и лихо по ней пойти. Ставшими ей родными Розочке и, разумеется, Павлику она писала непременно
«Лось-то какой вымахал», — вскользь подумал Пека, глядя на дочь со спутником и отпивая любимый крепкий чай из генеральского стакана с серебряным подстаканником. Шумно разгрыз сухарик бородинского хлеба. Потянулся за другим.
Роза ранними пробуждениями по выходным себя не утруждала, справедливо считая, что раз всю чертову неделю с помощью трудов делает из обезьян человеков, то может с полным правом и отдохнуть. Роза занимала уже пост завуча по старшим классам в своей единственной в городе английской школе, знала себе цену. И родителей, и педагогический состав эта цена устраивала.
Иногда она не спускалась из своей Персиковой комнаты примерно до обеда, до ужина. До следующего завтрака. И обед, и ужин, и следующий завтрак в Доме появлялись стараниями домработницы и няньки Леночки, полноватой сорокалетней женщины с лицом настолько безмятежным, что хотелось спросить грубовато: а у вас все в порядке? Намекая, что уж не может быть все в порядке настолько, чтобы так себя нести, да.
Пека кое-как дослужился до майора, по карьерным перспективам заморачивался не очень, предпочитая другие способы украшения рабочих будней: неспешное обсуждение с сослуживцами политической ситуации и товарищей по оружию («Вчера Рыбакова встретил на Набережной. Лежал под скамейкой»), неспешные доклады благодушному начальству, опохмелившемуся вовремя («Значит, все не пьешь, Копейкин?» — «Алкоголизм не лечится, Максим Алексеевич, я просто растягиваю период воздержания… хотелось бы до самой смерти в кругу семьи…»), неспешные служебные романы с пухлыми подавальщицами Ритами, Ларисами или вот еще Галинами («А я вот уважаю чисто женское поведение. Это когда просто делают что-то, и все. Без объяснений…»).
— Папа, — звонко сказала Луиза, — мы вот с этим женимся. Скоро. Я беременна, и срок уже большой…
— А что ж ты раньше? Что ж ты молчала?.. — смог выдавить через ощутимую паузу бедняга майор. Пожалуй, он как-то погорячился насчет воздержания до смерти от алкоголя.
— Да понимаешь, пап, — Луиза моргнула длинными, будто приклеенными ресницами, — я ведь такая же молчаливая, как и ты.
— Согласен, — Пека постепенно приходил в себя, — поразительное сходство…
Ребенок родился в начале марта.
Мало сказать, что Пека Копейкин был недоволен замужеством дочери. Пека Копейкин был взбешен, разъярен, Павлик уже не казался ему вполне себе хорошим мальчиком, а — злобным выходцем из ада, ввергшим в хаос размеренную и правильную жизнь его любимицы. Павлик учился на инженера и увлекался
— Ну что, допрыгался? — спрашивал, к примеру, Пека своего ближайшего родственника поутру.
Павлик молчал, так как отвечать было абсолютно бессмысленно.
— Погода — дрянь, — сообщал далее майор и отправлялся на службу.
Или еще он полюбил игнорировать любой зятев вопрос. Выглядело это примерно так:
— Петр Константинович, передайте мне, пожалуйста, соль!
— А похрену!
Еще служба одарила Копейкина новым, богатым словом (куда там Фиме Собак с ее «гомосексуализмом») — кирдык.
Часто, глядя на Павлика, он меланхолично произносил:
— Ну это полный кирдык!..
Несмотря на то что к этому времени помимо Луизы у майора появились одна за другой еще три дочери с букетными именами — Лилия, Маргарита и Роза, их он так и не смог принять на сердце, как говорится. Заботился, естественно, даже любил — великолепное определение «по-своему», но никакого сравнения с тем изнуряющим томлением в груди и страстно пересыхающим от отцовской любви ртом, принадлежащим Луизе, и только ей.
Любимица майора тоже была недовольна своим замужеством. Любимица майора, несказанно похорошев после стремительных родов, была удивительно красива, вся такая в волнующих формах скрипичного ключа: тяжелая грудь, тонкая талия, роскошные бедра. Ярко-голубые длинные глаза, копна светло-светло-русых кудрей, схваченная в игриво раскачивающийся высокий «конский хвост».
Может быть, дело было в том, что каждый отец подсознательно считает, что прикасаться к его дочери может только один мужчина. Он сам.
You are viewing RumpelstilZchen's journal
26-Июнь-2009 10:37 am
«Не перечьте мне, я сам по себе, а вы для меня только четверть дыма» (с)
МЕТКИ: РЕВЕРС
Тем не менее я с достоинством выступаю в роли Харона для щепотки кровавых сгустков, отторгнутых Лилькиным полудетским телом. На следующий уже год земля в том месте прорастет неожиданно и бурно жирными сорными травами, а вовсе не виноградными гроздьями — по Булгакову. Но я этого уже не узнаю.
С моей мамой что-то не так — спокойно говорю я отцу вечером того дня. Обескровленная и обесцвеченная, Лилька крепко спит под верблюжьим одеялом, байковым детским одеялом и еще шерстяным пледом в рыбках и курочках, зеленым светляком горит на стуле ночник, Лилька теперь боится темноты. За длинный день написано и разорвано порядка пяти писем быстроглазому хоккеисту и другому мальчику, музыканту, сказано много слов, пролито много слез, выдано много обещаний, какая еще ерунда, господи, все эти обещания.