А смерть подождет
Шрифт:
— Боже! Я как чувствовала!… Как это случилось, Нина Алексеевна? Вы знаете подробности?
— Нет, не знаю. Мы завтра, а точнее, уже сегодня летим в Чечню с Михаилом Яковлевичем.
Нина Алексеевна не смогла сдержать слез, умолкла, а Марина на том конце провода сурово молчала. Выдавила наконец из себя сдержанное:
— Скажите Олегу, если застанете его в живых, что я…
— Марина, что ты говоришь?! Как можно?!
— Простите, Нина Алексеевна, я тоже сейчас не могу собраться с мыслями… Словом, скажите, что я желаю ему скорейшего выздоровления, и быть мужественным.
— Ты
Пауза в трубке была долгой и томительной.
— Н-нет, Нина Алексеевна, я не поеду. Меня, наверное, не отпустят. И вообще…
— Олег любит тебя, Марина! Ты это хорошо знаешь!
— Знаю. И я люблю его. Ваш Олег — замечательный парень. Скажите ему, что…
— Что сказать, Марина? Я не расслышала.
— Пусть быстрее выздоравливает. Этого я желаю ему от всей души.
Нина Алексеевна положила трубку.
Она ничего не скажет сыну об этом разговоре. В конце концов, Марина не давала Олегу никаких обещаний. Она — не его невеста. Она обещала подумать над его предложением стать женой…
Что ж, теперь действительно есть над чем подумать.
В комнату, где жила опергруппа капитана Смирнова, не вернулся никто.
В Омск и в Екатеринбург улетели два цинковых гроба, «груз-200», с телами Алексея Смирнова и Дмитрия Шевцова.
В Вологду — тело Михаила Кузьменкова.
Тело Вахи Бероева забрали родственники.
Лейтенантов Рыжкова и Шорохова отправили по домам — лечиться в своих больницах.
Олег Александров лежал без сознания в военном госпитале Владикавказа, его перевезли туда через сутки.
Линда — бедная, осиротевшая, голодная — металась на привязи у своей будки, не брала еду из чужих рук и безотрывно смотрела на железные ворота контрольно-пропускного пункта омоновского городка Гудермеса: не возвращается ли большой, крытый тентом грузовик, на котором уехал её хозяин?
Нет, грузовик не возвращался.
Но он должен, обязан вернуться! Ведь хозяин сказал, когда уезжал: «Сидеть! Жди!»
И она ждала.
Нос её все эти первые, вторые, третьи и четвертые сутки был обращён к воротам.
Что-то случилось с хозяином. Он где-то задержался.
Надо ждать, так он велел.
… Всё тот же майор Бояров послал одного из своих омоновцев в Гудермес и наказал привезти Линду в Грозный. Как-никак это была служебная, обученная собака, оставлять её на произвол судьбы было нельзя. Она — член опергруппы, на её счету — немало стволов, взрывчатки. Линда ещё принесёт пользу. Только работать теперь, по всей видимости, будет уже с другим кинологом. Даже если Олег Александров и выживет, — какой из него теперь кинолог? Перебита правая рука, изуродована нога. Жаль, не повезло парню. Хотя бы жить остался!
Придонскому ОМОНу пора было уезжать, каких-то три дня оставалось. Если бы не это «чэпэ» на дороге, Александров вернулся бы домой живой и здоровый. Но!…
Судьба, одним словом.
Омоновец, которого послали за Линдой и личными вещами Александрова, долго не мог найти общего языка с собакой. Линда не давалась в руки, скалила зубы, рычала и из будки не вылезала.
— Ну
— Р-р-р-р-р-р… ворчала Линда, и было не понять как она относится к словам сержанта.
— Хозяина твоего убили, — продолжал он, сидя у будки на корточках. — Ты должна это понять. И для тебя война кончилась. Вставай давай, и пошли, а то машина уйдёт. Что мне потом с тобой делать?
Линда не понимала слов парня, смотрела на него печальными глазами, в которых он прочитал невысказанную боль и тоску.
Наконец, вздохнув, Линда покорилась сержанту и пошла за ним — в новую жизнь, в неизвестность.
Глава девятая
Смена отрядов Придонского ОМОНа в Грозном должны была состояться на днях, в УВД Михаилу Яковлевичу посоветовали ехать вместе с новым отрядом, но разве можно удержать мать, искалеченного, умирающего милиционера?!
Уже этим вечером Александровы улетели в Москву, а оттуда — во Владикавказ, где находился Олег.
Военные госпитали мало чем отличаются друг от друга: два-три этажа главного лечебного корпуса, ещё несколько зданий поменьше, подсобные помещения, белые халаты в широких коридорах, скучные лица больных и раненых, специфический, тяжелый запах лекарств, несвежего воздуха в палатах.
Олега они нашли в одной из таких палат, где лежали трое «тяжёлых» — забинтованных, мрачных молодых мужчин, которым судьба уготовила это серьёзное испытание: госпиталь, операции, физические и душевные муки.
Нина Алексеевна со страхом смотрела по сторонам, на калек-собратьев по несчастью её сына. У одного парня поверх одеяла лежала забинтованная, с кровавыми ещё пятнами культя руки; другой сидел на койке, поджав под себя здоровую ногу, другая была без ступни; третий, укутанный бинтами по самую шею, видимо, отходил сейчас от операции — лежал с отрешённым лицом и закрытыми глазами, тихо стонал.
Олег лежал в дальнем углу палаты. Он был в сознании.
Он узнал родителей, слабо, незнакомо улыбнулся. А они его не сразу и признали — так он сильно изменился, исхудал, осунулся, выглядел ужасно бледным, беспомощным. И тоже был весь в бинтах, в больничных запахах и был сейчас под капельницей.
Нина Алексеевна торопливо подошла к койке, села на белый госпитальный табурет, прижала к лицу его здоровую тёплую руку.
— Сынуля! — только и могла она сказать. Удержала себя от слёз, Михаил Яковлевич категорически запретил ей плакать при сыне, это ему только вредит, такой серьезный «ранбольной» должен получать от окружающих, в первую очередь от врачей, тем более от родителей, силу и надежду на выздоровление. Сам Михаил Яковлевич стоял у койки сына, стараясь улыбаться ему ободряюще, чтобы сын прочитал в его глазах: всё не так плохо, парень. Держись и не вешай носа.