А смерть подождет
Шрифт:
Пока мужчины чаёвничали и о чём-то беседовали, Нина Алексеевна на кухне угощала Линду.
— Ешь, ешь, — ласково говорила она. — И правда, исхудала. Уезжала в Чечню такая справная была, толстенькая. А теперь, вон, смотри, рёбрушки, видно.
Рискин, слегка захмелев, расслабившись, доверительно спрашивал:
— Ну, Олег, я так понимаю, пенсию будешь оформлять, инвалидность?
— Не знаю ещё. Вряд ли… Чего дома сидеть?
— На работу, что ли, собираешься выходить?! — удивлению Рискина не было предела. — Не разрешат, ведь! Как ты будешь управляться-то с одной ногой?
— Серёга,
Рискин налил себе ещё стопочку.
— Чудак ты, Олег. Да если бы я оказался в твоей ситуации!… М-м-м! Пожизненная пенсия! Зимой сидел бы дома, а летом — дача, река, рыбалка, свежий, воздух!… Ты поразмышляй. За Линду не беспокойся: собака справная, выученная. Я её под своё крыло возьму, переговорю с Шайкиным. Он не будет против, знаю. Я и сейчас за ней приглядываю. Но чувствуется, что она тебя ждёт, не очень-то контачит… Думай!
— Я думаю.
Олег отвечал теперь односложно, сделал вид, что устал, и Рискин понял намек, засобирался уходить.
Линда, подкрепившись колбаской, заметно повеселела, снова ластилась к хозяину, улеглась у его странного кресла на колёсах.
На прощание Олег прижал её к груди здоровой левой рукой, а она лизнула его больную руку — поправляйся, хозяин.
Едва потеплело и апрельское солнце высушило двор, мама повезла Олега на прогулки.
В лифте они спускались вниз, Нина Алексеевна выбирала во дворе место поудобнее, где меньше было машин и людей, ставила кресло-каталку в сторону, говорила:
— Ну, сынуля, вставай.
Олег за последнее это время малость окреп, по квартире уже передвигался один, опираясь на палочку и цепляясь за мебель и стены, а здесь на улице, хвататься было не за что, разве только за худенькие мамины плечи.
Протез, который ему выдали в местной ортопедической мастерской, был ужасным: ремень через плечо удерживал на культе тяжелую грубую конструкцию, даже отдаленно не напоминающую ногу, просто это была алюминиевая труба с башмаком, ходить на этой трубе было неудобно, больно, и Олег отдыхал через каждые пять минут. Нина Алексеевна видела его страдающие глаза, сама страдала не меньше, но каждый раз просила:
— Ходи, сынуля, ходи! Папа хлопочет насчет другого протеза, да и в управлении твоём обещали помочь.
И он ходил, сцепив зубы, вытирая лицо полотенцем, морщась от боли. При этом старался улыбаться, и те, кто видел взмокшего парня, шкандыбающего с палочкой по тротуару, с трудом могли бы поверить, что он когда-либо научится нормально, не качаясь и не подпрыгивая, ходить, преодолеет в себе страх перед искусственной этой «ногой», не упадёт, чтобы больше не подниматься.
Отдыхая на скамейке, Олег менял мокрые от пота майки, вытирал лицо, говорил матери:
— А я сегодня вон до того газетного киоска и назад дошел без отдыха, видела?
Как же она не видела!? Он шёл, а Нина Алексеевна смотрела ему в спину, мысленно посылая слова поддержки: «Так, сынуля, осторожней, не спеши. Ещё несколько шагов, вон до того газетного киоска. Молодец! Теперь постой, отдохни. А, ты без отдыха!? Совсем хорошо!…»
Он шёл назад, к ней,
Иди, сын! Мама и сейчас не даст тебе упасть.
Глава четырнадцатая
Марина вернулась из Чечни в конце апреля. Олег узнал об этом от Сереги Рискина — тот сам позвонил, сказал, мол, Проскурина наша в трауре, погиб Гарсон, глаза её теперь не высыхают.
— Сама-то она как? Не ранена?
— Нет, всё в порядке. Но переживает страшно.
Олег сейчас же набрал домашний телефон Проскуриной.
— Мариша, это Олег, здравствуй!
— Здравствуй, узнала. А я сама собиралась тебе позвонить. Как ты?
— Нормально. Бегаю уже.
— В самом деле?! Ой, ты молодец. Мне Серёга рассказывал, что ты уже протез освоил, ходишь.
— Я же тебе говорю — бегаю. — Олег засмеялся. Потом признался: — А, вообще, протез такое дерьмо!… В Москву надо ехать, доставать приличный… Марин, что с Гарсоном случилось?
— Бой был… Олег, я зайду к тебе завтра, ладно? И всё расскажу. Отосплюсь малость.
— Жду, жду, жду.
Он почувствовал, что она улыбается на том конце провода, чмокнул трубку. На душе было хорошо. Марина вернулась живой и здоровой — разве это не повод для радости!?
Гарсона жалко — тот ещё был сыскарь! Как же Марина не уберегла его?!
В ожидании встречи Олег провёл беспокойную ночь: Чечня навалилась на него воспоминаниями и нехорошим сном. Будто бы они с Лёшей Рыжковым скакали на черных диких конях, кричали и стреляли неведомо в кого, а потом вдруг оказалось, что это вовсе и не кони, а громадные чёрные волки, и тот, на котором, сидел он, Олег, всё время скалил зубы, оборачивался на бегу и грыз его колено…
Разбуженный испуганной мамой, он потом долго не мог уснуть: отчего это приснились ему чёрные волки? Таких же не бывает. Разве только полукровки, от смешанных вязок. И тут он вспомнил, что в одном из уральских питомников таких вот чёрных псов и выращивают: обличье собачье, а натура волчья… И выносливы, и умны, и бесстрашны.
Но в Чечне-то они откуда взялись? И как они с Лёхой верхом на них оказались?
Непонятный, загадочный, нехороший сон.
Олег не спал почти до рассвета. Понемногу успокоился, стал думать о предстоящей встрече с Мариной, решил, что говорить с ней будет сегодня прямо и серьёзно. Он должен понять её.
… Она пришла часа в четыре пополудни — нарядная, отдохнувшая, с искусным макияжем на лице, с гладкой, непривычной для его глаза прической. Она вся как-то изменилась — и взгляд у Марины был другой, более взрослый, что ли, и движения стали заметно резкими, и даже голос несколько изменился, появился в нём красивый низкий тембр. А в целом она по-прежнему выглядела красавицей — благоухала, светилась здоровьем и молодостью.