… а, так вот и текём тут себе, да …

Огольцов Сергей Николаевич

Вечером мы с Надькой уединились в комнате 71 и заперлись изнутри.

Когда стуки в дверь комнаты прекратились и в гулком коридоре утихли крики Жоры Ильченко:

– Кто-нибудь видел Огольцова?!

Надька начала постепенно снимать свою спортивку, сопровождая стриптиз эпохи застоя припевкой из довоенной кинокартины «Цирк»:

Тики-тики-дуу!

Я из пушки в небо уйду!..

хотя

немного нервничала.

Мы легли на койку у окна.

По ту сторону двойной перегородки из гипсовых плит находилась моя комната, 72. Там под окном стояла койка Феди, рядом с вывалившейся из стены розеткой.

Вскрик Надьки из розетки привлёк его внимание, он вынул её вовсе, приник к образовавшемуся «уху Дионисия» и долго заполночь слушал последующие Надькины стоны.

Мы с ней не знали, что нас прослушивают, но даже и зная б не остановились.

На следующий день ребята из 71-й вернулись и ключ пришлось отдать.

В понедельник в умывальнике Надька была грустна и молчалива, но я сумел выпытать причину.

Марк Новоселицкий распустил на четвёртом курсе грязный слух, что Огольцов Швычу в умывальнике раком…

Я как чувствовал, что он к ней неравнодушен.

Иначе с чего бы так вслушивался во вжиканье зиппера на том дне рождения?

Ну, погоди, морда жидовская!

Во вторник он пошёл в душ, а когда вернулся с влажными ещё волосами и полотенцем через плечо, то в комнате застал одного только меня. Я запер дверь на ключ и сказал:

– Снимай очки, Марик. Я тебя бить буду.

Очки он так и не снял, а начал бегать вокруг коричневого стола с подсунутыми под него стульями.

Пришлось сдвинуть стол к тумбочке и ему не осталось места делать витки по орбите.

В закутке между подоконником, койкой и столом он стоял понурив голову, как Андрий, сын Тараса Бульбы – безропотный агнец готовый к закланию.

Я ударил его в подбородок, чтоб не повредить очки, и на повышенных тонах пообещал, что если он, блядь, ещё хоть одно слово про Швычу…

Когда я закончил нагорную проповедь, он с заискивающей улыбкой поправил свои очки и сказал:

– А здорово ты меня ебан'yл, а?

( … мудрость веков, впитанная с молоком матери.

И, что характерно, на лету ухватил выражения из моей проповеди.

Способность к языкам у них в крови…)

В четверг, в конце свидания в отсеке умывальника, она задумчиво сказала:

– А ведь он правду говорил…

Меня заело, что я, типа, исполняю планы предначертанные Мариком.

Тоже мне – пророк Натан.

Но где выход?

Манна небесная явилась в виде

студента первого курса музпеда.

В светлых ангелоподобных кудрях, сияя золотистой оправой своих очков, он спустился с высот пятого этажа на наш третий и дал мне ключ от свободной комнаты на ихнем. Аллилуйя!

Но почему?

Ведь я не просил и даже понятия не имел о существовании той комнаты. Да, осенью я давал ему гитару, но с тех пор мы не общались. Откуда он узнал?!!!

( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои удачи или радости, все взлёты и…

– ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ ТАМ УЖЕ В СВОЁМ СПАЛЬНИКЕ!..)

И всё.

С тем ключом мы с Надькой перешли на ночной образ жизни, подымаясь на пятый, когда в коридорах уж по вечернему стихает шум жизни студенческого общежития, и спускаясь на третий в тиши рассветных сумерек.

Она стала, типа, первокурсницей.

Когда наш курс для обучения возили в Киев на экскурсию для иностранных туристов, она тоже присоединилась.

Гид в том автобусе говорил исключительно на английском:

– Look to your left… Look to your right…

В конце экскурсии он спросил:

– Do you have any questions?

Я до того втянулся в роль интуриста, что задал вопрос:

– Are you a Communist, Mr. Guide?

Он малость не ожидал, но ответил:

– I am a Candidate to the Communist Party Membership.

– OK. I see Comrade Guide.

Потом мы с Надькой сидели на скамье в скверике одной из улиц, что спускаются к Хрещатику.

Светило солнце, а вокруг него плавали облачка.

Мы с Надькой целовались долгими поцелуями.

Рядом сидел печальный Игорь Рекун и бросал кусочки печенья разномастным голубям, что шумно толпились на асфальте у наших ног.

Надеюсь, в тот день Киев почувствовал, что он тоже хоть и маленький, но тоже Париж…

( … почему меня так мучило моё сексотство?

Я ведь никого не закладывал. Кагебист даже вздыхал на мою безрезультативность.

И всё же чувство, что я пойман на крючок, стиснут обстоятельствами, из которых нет выхода, и постоянный страх, что моё стукачество откроется, оставались источником неизбывных внутренних мучений – «шестёрка», даже если и не капает, всё равно «шестёрка».

В то же время, оставалось чувство неловкости перед капитаном.

Особенно после того, как я не уважил его зимой…)

Капитан попросил продать ему мой кожух, чтобы он в нём ходил на охоту.

Короткий чёрный кожух из косматой овчины, отцовский, ещё с Объекта.

Кожух, на котором мы с Ольгой сидели на своей свадьбе, был частью моего «имиджа», вместе с чёрным пластмассовым «дипломатом» и неизменным полуцензурным ответом на все жизненные проблемы:

– А хули нам? Прорвёмся!