А ты гори, звезда
Шрифт:
— Нет, — сказала Анна. — Верочка тоже пришла. И тетя Саша. Но они там, — махнула рукой назад, — они там сидят. Верочка плачет, и тетя Саша никак не может ее успокоить.
— Она боится входить в тюрьму, боится, что ее посадят, как тебя, за решетку, — объяснила Таля отцу.
— Прошлый раз, когда мы вернулись от тебя, Верочка ночью во сне так страшно кричала, что я хотела наутро ее к доктору отвести, показать, — стараясь, чтобы этих слов не услышала дочь, сказала Анна. — А сегодня все время твердила: «С папочкой хочу попрощаться, пойдем, ну скорее пойдем!» — пришли — и в горькие слезы: «Давай обратно пойдем, я боюсь!» Но ты не волнуйся,
— Ничего, Аня, милая! Ничего, — сказал Дубровинский, оглядывая ее бледное лицо с темными кругами под глазами. — Береги себя и береги детей. А у нас с тобой все еще впереди.
— Да, я знаю, все впереди, — рассеянно сказала Анна. — Вчера из Департамента полиции получила отказ заменить Сибирь высылкой за границу. Но я снова буду писать, когда тебя водворят уже на определенное место.
— Бесполезно. Аня, не теряй на это свои духовные силы. Разве они еще раз поверят? И если бы даже поверили, я не уеду за границу.
— Буду писать, — упрямо сказала Анна. — Все равно буду писать. Тебе необходимо лечиться в Давосе. Они не имеют права отказывать.
— Мне нужно работать здесь, в России, — возразил Дубровинский. — А право они имеют на все, — он понизил голос до свистящего шепота, — на все, кроме запрещения мне снова сбежать из ссылки.
— Тихо! — Анна приложила палец к губам. — Талочка, ты помнишь стихи, какие мы учили вчера? Почитай папе.
Таля не сводила глаз с отца. Когда он летом приходил к ним домой, он не был таким худым и усталым, и разговаривать, играть с ним, читать стихи было легко и приятно. Какие стихи и зачем читать здесь, когда кругом толкутся плачущие люди и быстро выкрикивают путаные слова?
— «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хозарам…» — начала она сбивчиво и отмахнулась рукой, потупилась. — Нет, не буду! Папочка, я не могу…
Анна принялась гладить ее по голове, утешать.
— Ну, ладно, ладно, Таленька, папа вернется, и ты тогда ему почитаешь. Ося, я узнала, младший живет в самом городе, может быть, ты с ним увидишься? А монтер просил передать, что проводку он сделал хорошую.
И Дубровинский догадался, что речь идет о Якове, сосланном в Енисейскую губернию, куда-то на Ангару, но находится он сейчас в самом Красноярске, и о Семене речь, к которому полиция больше пока не привязывается. Хорошо. А могли ведь и против Семена создать дело. Сейчас все просто, любого рода придирка, доказывающая принадлежность к партии, использующей нелегальные формы работы, и — административное постановление Особого Совещания, ссылка…
Ему припомнилось: совсем недавно арестовали и назначили к высылке одиннадцать человек, служащих комиссии образовательных экскурсий, эсдеков. Среди них Елагин, тот самый, с которым они пятнадцать лет тому назад встречались, создавая «Московский рабочий союз». Он арестован и сослан единственно за чтение газет «Пролетарий» и «Социал-демократ», найденных при обыске, других улик не было.
Злая искорка мелькнула в глазах Дубровинского: стало известно, что и этих людей предала Серебрякова, провалила уже после того, как сама была разоблачена в провокаторстве. А эти люди то ли еще не знали об этом, то ли ей слепо верили. Их можно понять: трудно было не поддаться ее обаянию, душевности…
Тесно прижавшись к барьеру, Анна рассказывала о разных семейных заботах, рассказывала с веселой улыбкой, так, чтобы у мужа создалось впечатление
А Дубровинский неотрывно смотрел ей в глаза и понимал, что веселая улыбка на губах Анны — искусственная, что сверх маленьких забот на ее плечи легли заботы и почти неодолимые, с которыми ей все труднее будет справляться теперь. Из-за границы, хотя и скудно зарабатывая на переводах, он изловчался помогать семье. Какие у него могут быть заработки в глухом, пустынном Туруханском крае! Собирая в эту дорогу, Анна передала ему несколько пар белья, шерстяных носков, теплые перчатки. Она сказала: «Это мы вместе с тетей Сашей приготовили». А тетя Саша сама в долгу, как в шелку.
— Ося, пусть тебя там наша судьба не тревожит, — говорила Анна, — дети уже большие, все будет хорошо…
Да, конечно, все будет хорошо. Аня сумеет вырастить девочек, для нее дети сейчас — вся радость жизни, оставшаяся радость жизни. И еще работа. А то, что когда-то их сблизило в холодном, завеянном снегом Яранске? Те общие мысли о будущем, о совместной борьбе за это прекрасное будущее? И это все тоже осталось. Он с радостью это понял из не очень долгой, но совершенно честной, откровенной беседы с нею в первый же день приезда своего из Парижа.
Дубровинский переступил с ноги на ногу, чувствуя в них болезненную тяжесть, словно бы от повисших, гремящих кандалов. Вероятно, вот такие мысленные кандалы порой еще сковывают Анину душу, когда ведешь с ней разговоры о партийных делах. Революционер, закованный в цепи, остается революционером, но шагать ему трудно, трудно идти вперед. Анну, так уж сложилось, окружают меньшевики, ликвидаторы. Она непременно вырвется из-под их недоброго влияния, станет прежней единомышленницей, — так, только так! — но на это потребуется время… Прав, утверждая это, Владимир Ильич…
Надзиратель хриповатым баском объявил: «Свидания окончены!» — и стражники стали отгонять от барьера с одной его стороны арестантов, с другой — посетителей.
С еще большей силой взметнулись прощальные возгласы — все знали: этап отправляется завтра, встреча последняя, — тонко, истерично взвизгивали женщины, отчаянно плакали дети. И все эти перепутанные голоса перекрывала грубая брань и окрики стражников.
Дубровинский стоял, вцепившись руками в кромку барьера, то же делала Анна, — до них еще не добрались стражники, в бока толкали отступающие к выходу люди, сказать что-либо связное было уже невозможно. Они лишь громко повторяли имена друг друга и друг друга подбадривали кивками головы. Таля испуганно закусила губу и всем телом прижималась к матери.
В эту минуту, неведомо как пробившись сквозь охрану, перед барьером возникла Александра Романовна с Верочкой на руках. Ее настиг стражник, потянул за плечо.
— Мадам, не безобразничайте!
Она, несмотря на свою полноту, легко увернулась, одарила стражника счастливой улыбкой.
— Да я совсем даже не на минуту, я на одну полминуты всего! Вы, господин старший, в детстве всегда говорили милым родителям своим «до свидания». Девочка еще не успела это сказать отцу. Скажет сейчас — и мы удалимся.