А ты гори, звезда

Сартаков Сергей Венедиктович

И все же исходная точка в таком круговороте — собственное «я».

Разумеется, не следует быть анекдотически-простоватым Панглоссом, у которого «все идет к лучшему в этом лучшем из миров». Этот мир, увы, не самый лучший, и далеко не все в нем идет к лучшему. И тем не менее существовать в нем приходится, ряды здесь пронумерованы, словно в театре, и гораздо приятнее занять место в бельэтаже или партере, нежели на галерке. Еще приятнее иметь кресло в императорской ложе, но…

— Сережа, на улицах, среди разной обшарпанной публики, я слышу иногда такие гнусные словечки об охранном отделении и о тебе самом, что хочется кинуться в драку. Или заплакать, —

однажды сказала ему жена, Александра Николаевна. Она сидела за роялем, проигрывала «Ноктюрн» Шопена, и узкое, бледное лицо ее с большими карими глазами было грустное-грустное.

— Ангел мой, Сашенька, — ответил ей Зубатов, — не надо плакать. А в драку кидаться наипаче не следует. Сохраняй уютное для сердца спокойствие. Научись этому, дорогая. Постарайся меньше бывать среди «обшарпанной публики», меньше ходи пешком, больше езди на извозчике. Оберегай Коленьку от той «улицы», с которой в уши ему могут вползти всякие гнусные словечки. Мальчик ведь еще не в состоянии рассортировать в своем сознании поток идущих к нему впечатлений. Он может бог весть что подумать об отце.

— Все это карточные домики, Сережа! — Александра Николаевна вздохнула. — Их нетрудно построить, но и рассыпаются они тоже очень легко.

— Мы опять, Сашенька, возвращаемся на круги своя! Ты ведь знаешь, я не Торквемада, доставленных ко мне арестованных не вздергиваю на дыбу. Это — дело жандармерии вести затяжные допросы и направлять дела по соответствующим инстанциям. Мои заботы — отыскать и раскрыть очаги, в коих зреет главная опасность для отечества. Благородная это миссия? Да, благородная! И коль так — все остальное не имеет значения. Когда в своем служебном кабинете, дорогая, я раздумываю о множественных и тайных силах революционного подполья, я повторяю про себя слова сына божия: «Отпусти им, господи, ибо они не ведают, что творят!»

— Но ты ведь им не отпускаешь эти их прегрешения!

— Да. Потому что я не бог. Власть моя малая, я могу только то, что могу. Господь бог волен отпустить любые прегрешения человечеству, и мир после этого станет еще краше. Если же я отпущу прегрешения стихийной, темной массе, очарованной заманчивыми, но несбыточными идеями Маркса и его последователей, мир надолго обратится в развалины. Сашенька, мы ведь вместе с тобой проштудировали всю эту литературу, все революционные теории. Действительно, поскольку некоторые слои современного общества с невыносимой жестокостью заняли господствующее положение над работающим на них населением, так дальше продолжаться не может. Вслепую или не вслепую, вскоре или не вскоре, а потрясения неизбежны. Своей работой я их пытаюсь только сдержать. И сдерживаю. Надолго ли хватит моего умения, сил и прозорливости?

— Ты меня пугаешь, Сережа! Значит, уже нет ничего, что могло бы надежно предотвратить неизбежные разрушения? — Александра Николаевна поднялась из-за рояля, в тревоге стиснув пальцы. Тоненьким вскриком отозвалась нечаянно задетая клавиша.

— К счастью нашему и всеобщему, есть, Сашенька, есть! Это самодержавная, сильная власть царя, равно справедливая ко всем классам общества.

— Так в чем же дело тогда? — нетерпеливо спросила Александра Николаевна. — Государь император, слава богу, в добром здравии!

— Он единодержец всех судеб империи. Но он человек. И его повсечасно окружают многие. Подают свои советы. Чаще всего, сколь ни грустно это, выгодные лично им. И нет такого к государю приближенного, кто вопреки всем другим советчикам убедил бы его в единственно правильной идее. Если позволишь, моей

идее гармоничного построения общества и поддерживающей его самодержавной власти.

— А ты, Сережа? Это же всего лучше ты сделаешь только сам!

— Да, но…

Вот на этом-то «но» и обрывался полет смелой фантазии. Пока что он, Зубатов, имеет свое нумерованное место только в партере театра, и далеко не в первом ряду. Он может, вытягиваясь через головы впереди сидящих, лишь наблюдать за императорской ложей. Сидят и стоят в ней другие. И очень короткий путь до нее в театре — в жизни предстает неимоверно длинным.

Ему, Зубатову, известно, что государь благосклонно расценивает деятельность охранного отделения. Но какую сторону этой деятельности? Артистически-ловкую систему поиска и вылавливания неблагонадежных элементов. Можно в огородах под заборами каждый год выкашивать крапиву, но на следующую весну она опять дает свои побеги. Радикальное средство избавиться навсегда от крапивы — глубоко перепахать землю. А косить и пахать — это работы различные, требующие каждая совсем иной оснащенности. Не доходят до государя его, зубатовские, проекты превращения государственного полицейского аппарата из сыскного и устрашающего народные низы в попечительный орган власти, регулирующий взаимоотношения между предпринимателями и рабочей массой. Эта сторона желанной деятельности охранного отделения остается в тени. Хуже того, встречает враждебное отношение могущественнейших лиц. Обладать бы магической силой передачи мыслей на расстоянии и сквозь дворцовые стены неустанно внушать и внушать государю свои идеи…

Ах, все эти розовые мечтания! Любые флюиды на пути к сознанию государеву прежде столкнутся с ватной тупостью директора департамента полиции Зволянского, министра внутренних дел Сипягина. Свинцовым заслоном станут и государственный секретарь совета министров фон Плеве и московский генерал-губернатор. А генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович из царской фамилии. Предположить, что все эти высокие сановники наконец согласятся с его проектами? Согласившись, они их присвоят себе. Они все равно не дадут ему места в императорской ложе, хотя бы в самом уголке, стоять, спиной прижавшись к стенке.

Так что же, если столь иллюзорны его надежды, опустить руки, отдаться течению? Нет! Он должен быть близ государя. Неважно, в каком чине. Сейчас он надворный советник. Пусть он будет «советником» без всяких прилагательных, но подлинным и всеохватным советником. Ибо он любит своего государя, только в самодержавной монаршей власти видит он благо России, и жизнь его не может продлиться даже на миг один — странно и подумать об этом! — если самодержавной власти наступит конец. История знает много примеров, когда наиболее доверенными лицами могущественных государей становились совсем не титулованные особы. Почему бы не прибавиться во всемирной истории и еще одному примеру? Надо только оставаться упрямо последовательным, терпеливым, изобретательным. И не терять хорошего настроения…

Был поздний час ночи. Евстратий Павлович Медников, уже воздав филерам кому полтину, кому тяжелую оплеуху, отпустил их с богом на метельные московские улицы. Особо сложных задач он им не ставил. Подпольные организации революционеров как будто пока ничем не проявляли себя. То ли действительно оказались срезанными под самый корень, то ли затаились, совсем не дыша. Поэтому есть резон чуточку ослабить петельку у них на шее, глядишь, кто-нибудь и хрипнет вслух. А тогда присмотреться, что за голосок это. Так и доложил он Зубатову.