А у нас во дворе…
Шрифт:
Близнецы Филя и Тиля сидят в коляске друг против друга.
Звон и стук из коляски несётся необыкновенный. Потому что в руках близнецов, в рукавичках, зажаты ложки. Братцы в восторге колотят ими по ксилофонам. Вертун Филя под музыку, сидя на подушке, прыгает, хохочет, норовит ударить ложкой ещё и по клавишам брата, а то и по лбу ему. А толстяк Тиля ударит разок по клавише и послушает. Опять ударит, опять послушает.
— Играй же, играй, толстяк! — торопит его мама. Сегодня она гуляет с малышами во дворе. Ариадна крутится рядом.
Ей нравится стук и звон,
В промытом оттепелью воздухе ясно раздаются шаги, голоса, смех. На тёплом ветру скребутся и стучат друг о друга ветки с туго сжатыми почками, обещают, что скоро вспыхнут зелёным светом новорождённые листья. Нет! Ещё не скоро! Внутри водосточных труб грохочут обвалы. Это тает и рушится последний лёд. Снизу он вылетает, рассыпается осколками по асфальту. И падают, разбиваясь, подтаявшие сосульки: длинь-день-день!.. Их ледяные голоса поют Ариадне, что это ещё не настоящая весна, а предвесенний звонкий день.
Но разве могут петь сосульки и голые ветки? Разве могут петь безмолвные солнечные зайчики, и шелестящие шаги прохожих, и ветер? И молотки кровельщиков, бьющие по железу на крыше? Разве могут петь молчаливые стёкла, вспыхнувшие под солнцем?
Наверное, не могут. Но для Ариадны всё поёт сегодня.
А вдруг на улице слышно ещё лучше? Она выходит из ворот. Все звуки и солнечные сигналы города, проснувшегося от зимы, сливаются в такую радостную, многоголосую, такую сильную музыку! Она переполняет сердечко Ариадны и рвётся из него…
Ариадне невозможно больше молчать, ей нужно скорей поделиться со всеми этой радостью: музыкой, завладевшей ею. Может быть, это песня?
Она начинает петь во весь голос прямо тут, на улице, так громко, что бородатый мужчина говорит ей:
— Что ты, что ты, девочка! Горло простудишь!
Она замолкает. Совсем не из-за простуды, при чём тут простуда? Просто ей не удаётся одним своим голоском спеть разом всю музыку, которая звучит вокруг и в ней самой.
И вдруг Ариадна догадывается: её надо сыграть на рояле, ведь в нём столько голосов! Надо тронуть клавиши, и голоса сразу проснутся и зазвучат. И тогда сложится и зазвучит её музыка. Скорей.
— Девочка! Разве можно людей расталкивать? Куда ты несёшься сломя голову?!.
Она бежит по залитому солнцем тротуару, сворачивает в свой двор, в подъезд. Входная дверь захлопывается за нею с грохотом, Ариадна бежит вверх по лестнице…
Родион только что вернулся из школы и спешит к Ариадне, а она, оказывается, тут как тут, и он на бегу схватывает её в охапку.
— Некотуха! У меня такая новость!
Но она отчаянно рвётся из его рук.
— Да погоди, Некотуха! Слушай, что скажу. Дом рядом с нашей школой начали перестраивать, делают классы.
Но она словно ничего не слышит, вырывается и даже колотит его, чтоб отпустил. Он не замечает ударов.
— Знаешь, что там будет? Твоя «нулёвка»! — Родион ликует, что дарит Ариадне такую радостную важную новость.
Но
— Не хоту! Не буду! Это не моя «нулёвка»!
И он отпускает её, растерянный.
— Не моя! Не моя! — кричит Ариадна уже сверху, через перила. — Я люблю другую школу, которая вся играет и поёт! — И она убегает.
Он, огорчённый, слушал, как затихают её шаги: значит, не будет он ходить вместе с Некотухой в школу, не будет носить её ранец?..
Василий Игнатьевич, поднимаясь по лестнице, услышал крик Ариадны, увидал нахмуренного Родиона, понял: человек страдает.
Он обнял его, легонько встряхнул:
— Ну-ка, парень, улыбнись!
И сам улыбнулся так дружески, что и Родион улыбнулся в ответ. Он думал: «Ничего, гулять всё равно будем вместе».
А Некотуха мчалась наверх. Вот дверь её, Ариадниной, квартиры. Мимо!
Она не чувствует под собой ног, она не бежит вовсе, а летит, как ласточка, подхваченная весенним тёплым воздухом.
Восьмой этаж… Ариадна колотит в дверь обоими кулаками. Ей открывает Надя. С удивлением глядит вслед Ариадне, которая, не поздоровавшись, потеряв в прихожей капор, сразу прорывается в комнату.
Старый музыкант сидит в кресле у окна. Оборачивается на стук и топот. Внимательно, молча следит, как маленькие, нетерпеливые руки откидывают крышку рояля, ложатся на клавиши.
Глеб Сергеевич неслышно встаёт, пододвигает ей сзади круглую скамеечку, и она, сама того не замечая, садится. Надя снимает с неё пальто. Когда стягивают рукава, Ариадна послушно отдаёт одну руку, потом другую, но руки сами возвращаются на клавиши.
Ариадна нажимает одну из них. Робкий звук раздаётся в ответ. Она вслушивается в то, что принесла с собой, и, повинуясь этому, никому не слышному, нажимает другую, третью клавишу.
Отклонив голову набок, Некотуха пальцем подбирает только ей слышный мотив. Она хмурится, топает ногой.
И вдруг Ариадна опустила руки, и они беспомощно повисли вдоль её худенького тела.
— Что ты? — спросила Надя. — Почему ты перестала играть? Ведь уже складывается песенка…
— Нет! Нет! Нет! — в отчаянии крикнула Ариадна. — Она не получается! Она у меня совсем тоненькая, одна-одинёшенька! А на самом деле она не такая. Я ведь слышала… У неё много голосов, она сильная, дружная… А я не могу… Ничего не могу…
И Ариадна заплакала.
Старый музыкант погладил её встрёпанную голову.
— Она совсем не одинокая, не слабая. Она сильная и радостная. Вот сейчас сама услышишь. Играй.
Но Ариадна только мотала головой и всхлипывала.
— Играй, Ариадна! — требовательно повторил Глеб Сергеевич. — Музыканту нельзя быть нюней. Никаких слёз! Играй! — приказал он.