А внизу была земля

Анфиногенов Артем Захарович

— Помыканов?

— Он. Толя Помыканов. На Вассерау. Вернее, там два селения: Вассерау и Нейнасау. Днем ничего, к вечеру подтянули зенитку, мы ее, понятно, не ждали… Лягушками забавляется. Змеи, ужи, жабы — всех в дом тащит, спит с ними… Короче, сколько я потерял, столько она мне родила. Девять человек, три девочки в зачет, у нас же девчата были. Нынешних штатов не знаю, из армии давно, по довоенным штатам, когда меня авиация с пути истинного совратила, девять человек — эскадрилья, полный комплект. Да, Коля, так. Вере весной исполнилось сорок, я четыре года

как пятый десяток разменял. Как живем… На полу никто не спит. Я с Верой отдельно, шестимесячный малышка Ваня с нами. Ссор, болезней в доме нет. Все здоровы. За стол садимся, ложки стучат, как барабанные палочки. Никаких ясель, у самих дома детский сад: то один подбросит своего, то другой, где девять, там и двенадцать. Юры Свекольникова жена, больная женщина, но, знаешь, отзывчивая, то тряпки пришлет, то ботиночки, своих-то у них один, а нам все сгодится. Вера на машинке перешьет, я набоечки поставлю…

— Давай адрес, пока не разбежались… Слушай: летать хочется?

— Сколько прошло, Коля. Теперь уже не хочется. Расхотелось.

— А снится?

— Теперь уже не снится.

По рукам ходят фотографии; групповые, поблекшие от времени снимки вызывают споры:

— Это — Ефанов? Ничего подобного. Ефанов вообще когда прибыл, в сорок четвертом, это Миша Плотников. Скончался в госпитале от ран. А справа Боркунов, вот кто. Борис Никитич Боркунов. Он и Помыканов, их вместе сбили.

— Еще Козлов был.

— Знакомая фамилия.

— Был, был. Командир звена. Его на Сапун-горе сняли…

— Ранили?

— Когда от цели уходил. Отлично сработали, поддержали пехоту, Хрюкин открытым текстом благодарность…

— Так-так-так…

— А в догон очередь, он тут и упал. Хрюкин приказал по рации вывезти самолетом… Козлов, командир звена.

— Имя?

— Имени не помню.

— Казнов!

— Я — Казнов.

— Сюда!

— Выбираться неохота.

— Иди, иди, не пожалеешь.

Опираясь на тяжелую трость, подходит Казнов.

— Узнаешь? Знакомы?

Улыбки вежливости, пауза узнавания.

— Казнов! — раздается вопль, от удара по столу гремит посуда, — Казнов, а не Козлов! Братуха, ведь он тебя, подбитого, из-под Сапун-горы вывез, теперь-то узнаешь?!

Кто со слуховым аппаратом, кто наставляет ладошку рупором. Едят, пьют, вспоминают, оценивают.

— Дети были. «Товарищ командир, а чего Гузора щиплется?..» Ну? Детский сад.

— С этой демократией далеко не уйдем. С какой — не знаю, с этой — нет. Фабрике понадобился негабаритный рельс. Привезти не на чем: простая машина не возьмет, нужна с прицепом. Директор заявляет: без рельса перекрытие рухнет, проявите инициативу. И пожалуйста: на коленях, вручную распиливают рельс, везут на фабрику, здесь снова сваривают.

— При чем тут демократия? Головотяпство это, вот что.

Все пушки, пушки грохотали, Трещал наш пулемет… —

это подполковник, запевала и танцор, сдвинув столы, образовал сводный хор всех

родов войск, заполняющий паузы в программе джаза, построенной с подкупающим знанием аудитории.

— Жена Тертышного с письмом статью прислала. Спрашивает, правда или нет.

— Какую статью?

— Пишет, жизнь сложилась нелегко. Потеряла мужа, сумела воспитать сына, офицера Советской Армии… С жильем трудно, здоровье подорвано…

— Статья-то какая? О чем?

— Да тиснул кто-то, еще в войну, будто Тертышный повторил подвиг Гастелло. Кто трепанул, не знаю. Помнишь, взрыв наблюдали? Три пожара и взрыв? Митя Комлев водил… Короче, напечатали. А Тертышного «фоккер» снял над водой, над морем, никто не видел, как он нырнул. Теперь жена спрашивает… Что писать?

— Надо не ей, а в райисполком. Чтобы учли по возможности. Проявили внимание.

— Про Тертышного-то что писать? Она ждет…

За свадебным столом — своя стихия.

Старшее поколение, родители пересказали друг дружке вчерашний телефильм, родственнички — перезнакомились («Мои разлюбезные… папа, мама и я, прораб-бездарность…» «У нас свой такой дурак!» «А это — племянники Ивановы!» «А это — племянницы Смирновы!» «Поздоровались наперекрест — к свадьбе!»). Молодежь дождалась своего, провозгласила: «Горько!» Томно поднялась невеста. Тонкогрудый женишок охватил ее и, прикрывая от бесцеремонных, под дружный счет: «Три!.. Семнадцать!.. Двадцать!..» целует.

Затем все берет в свои уверенные, натруженные руки баянист.

Песня — и никаких проблем.

Востроглазая невеста счастливо царствует над преданным ей окружением, ее подружки не столько веселы, сколько приметливы, терпеливы, затаенное ожидание по-своему их красит. «А свадьба, свадьба пела и плясала, — ведет баянист довольно дружный хор, — широкой этой свадьбе было места мало, было мало неба и земли…»

На свадебное веселье в павильоне отозвалась веранда.

— Ничего подобного мы, конечно, не переживали. И не могли.

— Наша свадебка под ракитным кустом.

— Командир приказом провел: считать мужем и женой. Все.

— А мы без всякой официальности. Потом в декрет уехала, сейчас на пенсии. Я взялся сторожить дачу.

С гитарой, обслуживавшей павильон, между столиков веранды кочует бравый подполковник. Себе в напарники он взял Силаева, никуда его от себя не отпускает. Оба радушно приветствуют джазистов. Джазисты отвечают им, не роняя достоинства.

— Ребята, спасибо. Отлично поете. Как раз то, что нужно.

— А стихи?

— Какие стихи?

— Саша, выдай…

— Такие. — Солист отодвигает в сторонку микрофон. — «Вдруг оживает прошлое на миг, и вас своим дыханием опьяняет…»

— Что-то есть… Сам?

— Бодлер… «И кровь людей то славы, то свободы, то гордости багрили алтари…»

— Славно, Саша, спасибо… «Меж нами речь не так игриво льется, просторнее, грустнее мы сидим…» Хороший подобрал репертуар.

— Спелись.

— В походах учимся, в походах.

— Ребята, у нас одна надежда на вас.

— В чем?

— Во всем.