А я леплю горбатого
Шрифт:
— Ярослав Всеволодович, следствие зашло в тупик… — осторожно начала я, когда Сосновский успел пригладить перед зеркалом свою роскошную шевелюру, подтянуть брюки на коленках и удобно устроиться в кресле.
— Как в тупик? — удивился он, кокетливо приподнимая правую бровь. — А по-моему, уже все ясно: один депутат избавился от другого самым популярным ныне способом… Конечно, лично от Андрея Николаевича я ничего подобного не ожидал, но все же! Очень страшное преступление в государственном масштабе… — закончил свое выступление Сосновский, укоризненно качая головой.
Я невольно поймала себя на мысли,
— Следствие зашло в тупик, потому что совершенно непонятно, каким образом Журавлев мог совершить такое чудовищное преступление. Наша газета с самого начала взяла шефство над Ингой Львовной — по сути дела, мы являемся свидетелями всех следственных коллизий, ошибок и доказательств. Именно поэтому сейчас нам очень нужны подробности привычек безвременно погибшего депутата Владимирцева и хотя бы примерный распорядок последних дней его жизни.
— Да-да, конечно, я готов помочь в этом. — Ярослав скорбно опустил голову. — Если это интересно вашим читателям, я просто обязан рассказать всю правду…
Примерно через час Сосновский закончил душещипательное повествование о последнем месяце жизни своего шефа. Порой я едва удерживалась от бурного восклицания, вызванного недоумением: «Почему все-таки никто, кроме секретаря, не знал о том, что у Владимирцева случались сердечные приступы? Кстати, Кряжимский совсем недавно побывал у его лечащего врача, но тот только пожал плечами. Выходит, даже и он не был в курсе самочувствия своего пациента? А в медицинской карточке ничего такого не зафиксировано… С какой стати Ярослав все еще продолжает делать упор на это обстоятельство, если ему давно известно, что Геннадий Георгиевич умер вовсе не от сердечного приступа?»
Но я не имела права перебивать своего респондента, поэтому изо всех сил сдерживала свои эмоции и многочисленные вопросы. «Может быть, он просто не хочет отказываться от своих прежних утверждений, чтобы окончательно не запутаться? — пришла я к выводу в конце нашей беседы. — Только теперь это вряд ли обеспечит ему алиби».
Впрочем, показывать Ярославу свое изменившееся отношение к нему я просто не имела права, поэтому мне оставалось только молча соглашаться. Самое главное для нас сейчас было получить как можно более точную информацию о распорядке дня Геннадия Георгиевича и его взаимоотношениях с окружающими людьми.
— Ярослав Всеволодович, а почему вы никогда не бывали в квартире шефа? — неожиданно спросила я с самым невинным выражением лица.
Я допускала — такой вопрос должен поставить в тупик неподготовленного человека, поэтому совершенно не удивилась бы недоуменному выражению лица нашего собеседника. Сосновский, напротив, остался совершенно спокоен и в той же ровной манере разговора поведал мне, что
— Понимаете, Ольга Юрьевна, почти все деловые бумаги Владимирцев оставлял в офисе, — кстати, поэтому мы с Еленой Николаевной и решили в присутствии милиции опечатать кабинет, — и лишний раз подниматься в квартиру… Зачем это нужно?
Конечно, я сделала вид, что удовлетворена ответом, но на самом деле немного удивилась: «Как утверждает Ярослав, между ними были почти дружеские отношения, и работали они вместе довольно давно. Почему же не поддерживали совершенно никаких отношений, помимо служебных?» Конечно, систематизировать свои умозаключения у меня сейчас просто не было времени, а докапываться до самого Сосновского в этом направлении тоже не следовало: если он не имеет никакого отношения к убийству, разговор может затянуться на неопределенное время. «А если он в чем-то виноват, — я задумалась и содрогнулась от нехорошего предчувствия, — затаится или запутает нас еще больше».
— Ну, как успехи? — сочувственно усмехнулся Виктор, когда мы уже в девятом часу вечера общими усилиями выпроводили словоохотливого Сосновского за дверь.
— Марина и Сергей Иванович домой ушли? — спросила я и устало опустилась в кресло в приемной.
— Нет, — отмахнулся фотограф. — Засели у Кряжимского. Насчет этого пижона разговаривают, — кивнул он на входную дверь, которая только что закрылась.
Я уже давно знала, что наша секретарша прислушивается иногда к мудрым советам самого старшего работника нашей редакции. Так как Кряжимский имел на нее определенное влияние, иногда и я этим пользовалась, — естественно, не часто и никогда — в корыстных целях!
— Думаешь, поможет? — спросила я, вяло улыбнувшись.
— Думаешь, «клиника»? — парировал Виктор с совершенно серьезным видом.
Я улыбнулась: оставалось только надеяться на лучшее. Маринка вышла из кабинета Кряжимского белая как полотно и, совершенно ничего вокруг не замечая, прошла за свой стол. Мы переглянулись: похоже, промывка мозгов прошла нормально, но Маринку было все же жаль.
— Не расстраивайся, все будет хорошо. — Я обняла ее за плечи и попробовала успокоить.
Естественно, дальше по сценарию шли горькие слезы, которых Виктор просто не выносил, рыдания о загубленной жизни и прочая чепуха, к которой я уже успела привыкнуть за время работы и общения с Мариной. Все ее проблемы казались ей настолько глобальными, насколько они были ничтожны на самом деле. «Если у нее возникает роман на пустом месте, неудивительно, что и распадаются такие отношения совершенно внезапно и реальной основы под собой не имеют», — в очередной раз рассуждала я про себя, вслух соглашаясь с Мариночкой насчет очередного «подлеца» и «лицемера».
Впрочем, ее слезы закончились так же внезапно:
— Оль, а как наше дело продвигается? Мы же не оставим в беде невинного человека? Даже женатого… — тихо добавила она.
Я вполне оценила, чего ей стоило это сказать, поэтому тут же позвала на военный совет Кряжимского и Виктора, который трусливо бросил нас в трудной ситуации. Впрочем, на его сочувствие никто особо и не рассчитывал — я очень хорошо знала, что наш фотограф, отслуживший в Афгане, женских слез боялся гораздо больше, чем бандитских пуль.