А жизнь идет...

Кнут Гамсун

Гендрик шёл тут же с кислым видом, но ему не удалось переманить к себе Корнелию. Казалось, он был недоволен тем, что Август крестился и вообще стал как бы равным.

— Корнелия, а не пора ли нам повернуть домой? — спросил он.

— Нет, — сказала она, — я как иду, так и буду идти вперёд по этой дороге. А ты ступай себе домой, Гендрик!

Она отсылала его и говорила это совершенно прямо. Она обратилась к Августу и спросила его о Беньямине.

— Беньямин? Как же, он продолжает работать.

— Где?

Потому что вчера, когда она была в городе,

она уже не нашла его в здании кино.

— Что тебе до него? — с досадой спросил Август. — Ведь он не крещён, как мы...

И вообще ей не следует беспокоить Беньямина как раз теперь. Ему предстоит большая работа, которая требует от него полного напряжения всех его способностей.

— А где же это?

— Это всё равно. Но он зарабатывает большие деньги.

Конечно, Августу приходится указывать ему каждую мелочь, всё время учить его, потому что он ведь не царь какой-нибудь и не капитан в смысле ума.

— Разве нет?

— Нет. Он баран. И вовсе уж он не такой красивый.

Но Август обещал помочь ему, и он сдержит своё обещание. Корнелия шла некоторое время молча и потом спросила, не передаст ли он поклон Беньямину.

— Передать поклон? Нет, зачем же? Он даже не крещён.

Август все равно забудет передать ему поклон: у него столько дел, он правая рука консула, и всё такое. Да, что, бишь, он хотел сказать? Не подарит ли она ему братский поцелуй теперь, после крещения? Корнелия побледнела:

— Нет.

— После крещения, говорю я, теперь, когда мы оба крещены. Теперь ведь я составляю одно со всеми твоими.

— Теперь мне пора домой, — сказала она и повернула. С длинным носом!

Он мог бы пойти за ней, — ещё бы, ему ли, Августу, не знать, как обращаться с молодыми, жалкими девчонками? Но он не был расположен, даже не совсем здоров: холодная крестильная вода и ветер с водопада заморозили его, он продрог до костей. Он побежал было, чтобы согреться, но запыхался и устал, и пошёл опять. Чёрт, до чего он ослаб, да простятся его прегрешения!

Внизу на лугу собралось много рабочих с дороги. Август шёл со своего крещения и был подавлен; он торопился пройти мимо, чтобы поскорей придти домой и лечь в постель. Он слыхал, что рабочие были эту ночь на вечеринке с танцами, и казалось, они всё ещё веселились, может быть, у них было и вино с собой; они подскакивали друг к другу и говорили очень громко. Тут были также и женщины, девушки из города, кроме того, Вальборг из Эйры и её муж. Вдали у края дороги играли на гармонике.

Август лёг в постель, не раздеваясь, и хорошенько закутался.

Он не заснул и не согрелся, он лежал и дремал, и думал о разных вещах, случившихся сегодня. Ему бы, наверное, удалось поцеловать Блонду и Стинэ, но это было не то же самое, ему не хотелось даже и мысленно изменять Корнелии, это ему даже в голову не приходило, он был не таковский.

Вдруг несколько возгласов донеслось к нему в комнату снаружи. Что это такое? Кричат на лугу. Август привстал на локте и прислушался, он почувствовал что-то неладное, вскочил с кровати и бросился к окну.

Ну, конечно, побоище! Он узнал эти возгласы и крики: так кричат бандиты и другие злые люди, когда дерутся, — дорогие, незабвенные звуки, несущиеся к небу!

Он выскочил из комнаты и побежал на луг.

Две артели рабочих сцепились друг с другом; женщины вертятся тут же и хотят их разнять; дети, чтоб не мешать, стоят в отдалении, но мальчики доктора так увлечены зрелищем, что стоят совсем близко.

«Получится ли из этого хоть что-нибудь серьёзное? — Август, нахмурю брови, следит за сражением. — Это никуда не годится, — они дерутся, дерутся, но у них ничего не выходит. Вот Больдеман ударил кого-то, но он слишком пьян, вот ему дали сдачу, и вовсе уж не так плохо! Но что это? Где это видано? Они никак ударяют в грудь! Что за безобразие, — подставляют друг другу ножку! Да что они, с ума сошли, до сих пор ещё никому не выбили зуба? И неужели никто из них не умеет свернуть шею?»

Август оживляется и принимает участие в бою тем, что наступает и отступает, стоя на месте, одновременно с другими; он разгорячённо потрясает кулаками в воздухе, желая обучить их, наклоняется в сторону и посмеивается при удачном ударе, промах заставляет его содрогаться. «Стыдно, позорно вести себя таким образом! Уж я бы ему показал, если б так удачно ухватился за него! Этот длинный Петер какой-то несчастный. Убирайся вон, длинный Петер! Ты портишь всю игру и при этом делаешь вид, что истекаешь кровью. По-твоему, это кровь? Это кровь из носу и слёзы, — ты же ведь плачешь...»

Иёрн Матильдесен подходит к Августу и говорит ему:

— Вы совсем синий. Вам нездоровится?

Он вынимает из кармана большую бутыль из-под водки и подаёт её Августу, — это коньяк. Но Август занят своим, течением борьбы; впрочем, он принимает бутылку и пьёт из неё взасос, но совершенно бессознательно, с глазами, устремлёнными на побоище.

Иёрн Матильдесен продолжает говорить:

— Это не моя бутылка, мне дали её подержать, это бутылка Больдемана. Нет, видали ли вы когда-нибудь таких сумасшедших? Поглядите, они все в крови! Они дерутся из-за Вальборг, но Вальборг не желает иметь с ними дела.

Август выпил ещё, выпил бессознательно, с отсутствующим видом, но заметно было, что искусство опустошать бутылки не было ему чуждо. Он по-прежнему продолжал следить за борьбой и отозвался пренебрежительно о борющихся.

— Взять хотя бы Густава: этот человек работал у меня месяцами, и всё-таки он не может ударом повалить человека. Чёрт знает что такое! — сказал Август и плюнул.

Он пил долго жадными глотками и не отдал бутылки. А это ещё что? Кто-то дерётся шапкой, бьёт противника по лицу. Да это же мальчишки, грудные ребята! Август не мог этого вынести, он втянул шею в плечи и присел, потом подпрыгнул вверх и взвыл. Кто-то снял с себя сапог и стал бить сапогом; его у него отняли, этим же сапогом смазали по лицу, и сапог исчез вовсе. Что же это?! Август не мог не сердиться, он прыгал и плясал: так жалка была эта драка. Пропал всего какой-то сапог!