А жизнь одна...
Шрифт:
Далекий крик ребенка опять насторожил молодую женщину. Не из многодетной ли семьи, что поселилась в угловой квартире на первом этаже, кто-то не спит? Восемь детей в той семье, и только трое старших ходят в школу. Муж работает фрезеровщиком на заводе, жена — та еле успевает управиться по дому, а ребятишки такие дружные, крепкие, веселые. Два пятилетних мальчугана — близнецы. Что за прелесть эти парни! Почти в любую погоду целыми днями они на улице или во дворе, что-то, пыхтя, переносят с места на место, строят, босиком шлепают по лужам и, кажется, никогда не простужаются. Ничем не болеют. Сколько энергии, сколько деловитости в этих
И заживут, им можно верить.
А чего не хватало Айме с Эрвином? Как хорошо начинали они свою жизнь — в комнате общежития, не обремененные ни вещами, ни мировыми заботами. Теперь появилось все — и что-то безвозвратно ушло из жизни, надломился какой-то очень важный стержень.
Конечно, Айме понимает, какую жестокую обиду, даже оскорбление нанесли ее мужу этой проклятой историей. Она полностью разделяла его чувства. Но нельзя же топить обиду в водке, так опускаться. А если б у них была куча детей? Повлияло бы это на поведение Эрвина?..
Внизу, за окном, раздались громкие голоса. Кто-то куда-то бежал, тяжело топая сапогами. Уж не Эрвин ли объявился?
Айме, на ходу накинув на плечи легкий халатик, подскочила к окну, слегка отдернув тяжелую занавеску. На улице еще было темно, несколько тусклых фонарей освещали только себя… Но вот проехала «скорая помощь» — значит, в чьем-то доме беда. У женщины сжалось сердце. Опять вспомнила маленького Антса Жимкуса. Как завороженно смотрел он наивными голубыми глазенками на дядю-дирижера, даже наклонив набок светлую головку, а потом быстро бежал к первому ряду, где сидела мама, и что-то рассказывал ей, захлебываясь от восторга. Ярко одетая брюнетка с густо накрашенными полными губами и голубыми, как у сына, глазами, Лайне покровительственно притягивала Антса к себе и, как казалось со стороны, явно позировала перед толпой молодых ребят, сгрудившихся позади нее. Вот она какая красивая и внимательная молодая мама!..
Утром, не выспавшись, Айме спустилась вниз и на площадке первого этажа встретила соседку — полную, страдающую одышкой Мари.
— Слышала? — громко спросила Мари. Она всегда говорила громко, потому что работала в ткацком цехе и к сорока восьми годам стала жаловаться на уши.
— «Скорую помощь» видела…
— Вот-вот, была «скорая». Да не скоро пришла. Врачи сказали, что два перелома у мальчика — ручка и ножка.
Айме почувствовала, как будто что-то оборвалось в груди.
— С Антсом беда?
— С ним, бедняжкой. Проснулся ночью — мамы нет, на вечеринке у приятельницы задержалась. Парень как-то сумел открыть дверь на балкон…
Сердце у Айме уже ныло от дурного предчувствия, губы пересохли.
— С третьего этажа? — прошептала она.
— С третьего. Хоть жив остался. А если бы выше жили?
Страшное известие потрясло впечатлительную душу Айме. «Жив, жив остался!..» — часто повторяла она про себя. И представляла хрупкие ручку и ножку ребенка, сломанные при падении, и прямо-таки на себе ощущала невыносимую боль, которую должен был испытать несчастный малыш.
Лайне она увидела на другой
Надолго запомнилась Айме та страшная летняя ночь, тяжелые облака, закрывавшие небо. Долго еще тревожил и будил ее далекий крик ребенка. И жалела она, что это не ее ребенок — уж она-то уберегла бы свое дитя. И Эрвин стал бы другим. Не пришлось бы закрыть перед ним дверь, когда он две недели назад поздней ночью возник грязный и пьяный.
— Уйди! — жестко сказала Айме. — Ты не человек больше, я не люблю тебя!
Она искала еще более хлесткие, обидные слова, но он не дослушал, он, оскорбленный и не раскаявшийся, молча развернулся на сто восемьдесят градусов, тяжело пошел вниз по лестнице…
2.
Эрвин сидел в «Норде» пятый час. Он не заметил, когда за окном ясный августовский день сменился прохладным и темным вечером, когда в зале включили большой свет. Он сидел за маленьким столиком возле окна. Вначале один (собственно, почти один во всем ресторане!), потом вдвоем с каким-то бритоголовым толстяком, похожим на мясника, затем с кем-то еще, чей образ совершенно не удержался в памяти. А сейчас перед ним сидела улыбчивая молодая чета — он и она.
На ней было ярко-вишневое вечернее платье с глубоким прямоугольным вырезом на груди. Пожалуй, Эрвин вначале заметил этот вырез, затем его внимание привлекли огромные, под жемчуг, бусы, свисавшие на грудь, потом, через долгий промежуток времени он взглянул девушке в лицо. И задохнулся от изумления: обладательница бус, как две капли воды, походила на его жену!.. Светло-русые, вьющиеся волосы, красиво спадавшие на плечи, полные щеки с ямочками, тонкие влажные губы и большие черные глаза — тоже немного удивленные, грустные, проникающие в сердце…
Левая рука Эрвина медленно и судорожно поползла по краю стола и замерла на полпути к пустому графину. Под синевато-белой морщинистой кожей, как жгуты, вздулись толстые вены. Заиграла музыка, и никто не услышал, как скрипнули его прокуренные, но еще крепкие зубы. Сосед по столику увел девушку на танец.
Айме… Он помнил о ней постоянно, в каком бы состоянии ни находился. Уютная, теплая, добрая. Да, именно добрая, хотя и выгнала его жестоко, безоговорочно, навсегда! Сейчас она, наверное, вернулась из своей библиотеки, надела цветастый халатик и мягкие, удобные домашние туфли, которые он, Эрвин, привез для нее с Канарских островов. Что она делает? Пишет письма родным, убирает квартиру, закручивает волосы? У нее всегда есть дело. А может быть… Столько приходилось слышать о скучающих женах моряков!..
Танец кончился, молодая пара вернулась к столику. Парень — высокий, голубоглазый, добродушный. На самом кончике носа крупная коричневая бородавка. «Носорог», — подумал Эрвин со злостью. Ему было обидно, что с девушкой, так похожей на его жену, сидит и по-хозяйски обращается другой.
«Носорог», однако, нисколько не смущался своего нахмуренного соседа слева и даже предложил ему рюмку коньяку: сегодня годовщина их свадьбы.
— Ваше здоровье! — сказал Эрвин равнодушно.
Но коньяк ему понравился, и он заметно потеплел. Второй тост был за вечную любовь молодоженов, а после третьего Эрвин заговорил…