А жизнь одна...
Шрифт:
Нет, он не мешал молодым: когда хотел, он умел быть тактичным, интересным. Он много повидал, испытал, передумал. Если хотел, он мог увлечь своим рассказом любого собеседника. Юная женщина, так похожая на Айме, не сводила с него своих проникающих черных глаз, а ее молодой муж курил четвертую подряд сигарету, и на кончике его носа, вокруг глянцево-коричневой бородавки, собрались капельки пота.
Эрвин расстегнул ворот темно-синей «бобочки» — ему стало жарко. На моложавом, хорошо загоревшем лице лихорадочно блестели мутновато-серые глаза, оттененные большими синими полукружиями. Лучи преждевременных глубоких морщин разбегались от уголков глаз к вискам, сверху вниз перечеркивали впалые щеки.
«Носорог» слушал внимательно, судьба нового знакомого, изъездившего полсвета, казалась ему удивительной. Но с какого-то момента в рассказе Эрвина зазвучали горькие нотки. Стало ясно, как тяжело ему сейчас — человеку, отвергнутому женой, забытому старыми друзьями. Правда, чувствовалась какая-то явная недоговоренность в большом и интересном рассказе незнакомца, он чем-то хотел поделиться еще, но — не решился или просто не мог…
Парень и его спутница взялись немного проводить своего нового знакомого. Гардеробщик почтительно натянул ему на плечи старенький, видавший виды плащ и подал морскую фуражку, получив за услуги полтинник.
Город давно спал. Узенькая, мощенная брусчаткой улица, казалось, пробивалась сквозь тесные, близко подступавшие друг к другу холодные громады домов, и лишь вверху тоненькой полоской чернело небо с редкими и робкими звездами. Упершись в крепостную стену, улочка поворачивала влево, и сразу начинался другой Таллин — обновленный, тихий, величавый в своем ночном спокойствии.
— Да, друзья мои, — продолжал захмелевший Эрвин, поддерживая «Носорога» за локоть, — вот такие-то дела… Дружбы нет, все это одна химера, туман, пыль. Нет-нет, вы мне не возражайте, уж я это знаю. Настоящая дружба осталась в романах, ее выдумали писатели. А что с писателя спросишь? Они научили меня понимать дружбу как святая святых. Настоящие друзья шли на все, на самопожертвование, на пытки, на страдания ради друга, даже на смерть. Это была дружба! Нет, нет, друзья мои, не возражайте. Измельчали люди, себя лишь любят. А в оправдание — высокие принципы: другу не потакай, другу скажи прямо в глаза любую гадость!..
В голосе Эрвина клокотала неуемная желчь, злоба. Да, он имел на это право: лучшие друзья повернулись к нему спиной, и именно тогда, когда ему больше всего необходима их поддержка. Один из друзей, Виктор Раков, инженер, уехал к новому месту работы, едва простившись. У второго жена — настоящая пантера, вертит как хочет податливым и добрым Сулевом, а ведь это — директор завода, умнейший человек! Правда, в доме Сулева не отказывают Эрвину, но как быть, если и хозяйка, и даже мать-старуха смотрят на него косо, настороженно следят за каждым его шагом в квартире? И что предпринял Сулев? Думаете, сделал замечание своим домашним? Ничего подобного! Он сделал замечание ему, Эрвину… Конечно, Эрвин ушел от них, сдал в комиссионку свой лучший костюм, продал ружье и пальто…
Они прошли мимо очереди на стоянке такси, пересекли полутемную, притихшую площадь. У подъезда гостиницы стояла светло-зеленая «Волга». Эрвин, увлекшись, не заметил автомобиля, но сидевший в нем человек открыл дверку и окликнул его по имени.
— Кажется, вас зовут, — сказал «Носорог».
Но Эрвин не обернулся. Он подчеркнуто долго прощался с женщиной, так похожей на его жену, затем с молодым человеком. И только когда они ушли, нерешительно подошел к машине, дверка которой все еще была открыта.
3.
— Гуляешь? — строго спросил человек за рулем.
Эрвин не ответил, но б глазах его заплясали зеленые огоньки,
— Садись! — коротко, но повелительно бросил сидевший в машине человек и нажал на стартер. Мотор завелся с одного легкого толчка. Потянуло едва уловимым, даже ароматным запахом бензина.
Поколебавшись, Эрвин молча, не глядя на водителя, протиснулся на переднее сиденье. Не дожидаясь, пока он усядется, хозяин машины нагнулся вперед и резко захлопнул дверку с его стороны. «Волга» мягко рванулась с места, сделала крутой поворот и, набирая скорость, помчалась в темноту таллинских улиц.
За всю дорогу они не сказали ни слова. От выпитого у Эрвина немного кружилась голова, по телу разливалось приятное тепло. Стиснув зубы, он угрюмо и упорно смотрел через выгнутое переднее стекло на бегущий под машину холодный и зыбкий в свете фар асфальт. «Волга» плавно свернула на боковую улицу, дорога пошла с выбоинами.
Но вот и знакомый тупичок.
Только перед дверью квартиры, на освещенной лестничной площадке Эрвин опять заколебался и вопросительно взглянул на своего спутника и хозяина.
В квартире, видимо, все спали, лишь на кухне горел свет. За дверью справа послышался приглушенный женский голос:
— Сулев, это ты?
— Я, Фанни. Спи…
И по тому, как за дверью помолчали, затем шаркнули там осторожные шаги, удаляясь в глубину комнаты, можно было догадаться, что Сулев и Фанни хорошо поняли один другого, что они много сказали двумя почти ничего не значащими фразами. Покоем, согласием, теплым уютом напитан был самый воздух этой безмолвной квартиры, а валявшийся в углу прихожей, в детской коляске, рыжий плюшевый медвежонок еще более подчеркивал все это. Эрвин даже представил, как завтра начнется воскресный день, и увидел прежде всего недавно проснувшуюся, еще неумытую и непричесанную двухлетнюю дочурку Сулева, которая с возгласом: «А где мой Мишка?» — схватит медвежонка за красный бант и потащит на горшок…
— Раздевайся.
Сулев изучающе смотрел на поникшую, удрученную фигуру друга. Широкоскулое, тщательно выбритое лицо его постепенно расплывалось в добрую улыбку. И Эрвин не мог дуться, видя эту улыбку.
Они прошли в кабинет, заставленный книжными полками высотою под потолок. На письменном столе стояла бутылка коньяку, рюмки, две чашки для кофе. На диване аккуратно застлана белоснежная постель. «Для меня… ждали…» — понял Эрвин, но зародившуюся было признательность немедленно упрятал под насупленные брови.
— Ну?
Сулев больше не улыбался. Он откупорил бутылку, налил в рюмки, делая все это стоя. При свете одной настольной лампы он казался сейчас суровым, решительным, и золотистый завиток волос, упавший ему на лоб, ничего хорошего не сулил.
Эрвин все еще стоял посреди комнаты. Ярость на друга, на его семью, квартиру, на самого себя закипела в нем с новой силой. Ему хотелось наговорить гадостей и уйти, уйти отсюда навсегда, чтобы не видеть этой двусмысленной сдержанности, не слышать больше двусмысленных расспросов — что и где, не тяготиться этим уютом, распирающим толстые стены дома. Разве это дружба? Разве это друг? «Наказали тебя правильно, хотя не следовало так крепко», — вот его первые слова в тот день, когда Эрвина как щенка выбросили за борт большой жизни. Значит, он согласился с решением Яна Раммо — этого самоуверенного индюка, дорвавшегося до власти, забывшего фронтовую дружбу! А может быть, Сулев и сам поступил бы так же? Ведь он и теперь встречается с Яном — на разных там собраниях и совещаниях, подает Яну руку, про Эрвина, возможно, и не вспоминают, занятые своими высокими государственными делами, а то и просто смеются над его несчастьем?.. Нет, уйти, уйти отсюда немедленно!..