А. П. Бородин
Шрифт:
Как вы поняли, наш герой теперь числится купцом третьей гильдии и, принадлежа к купеческому сословию, имеет право на поступление в Императорскую Медико-хирургическую академию. (Экзамены на аттестат зрелости при Первой гимназии Бородин выдержал отлично весной 1850 года.) Из собственного дома на Глазовской улице Авдотья Константиновна со всеми чадами и домочадцами перебирается в наемную квартиру на Выборгской стороне. Столь решительные действия предприняты единственно для того, чтобы Александр не тратил даром время и силы на долгую дорогу, а жил бы в домашнем уюте поблизости от академии. Прежде чем посвятить несколько страниц «домашней хронике» ближайших лет, взглянем на общую картину жизни того же времени.
1848–1849 годы. Начавшись во Франции, революции гремят
Призрак ненавистных царю декабристов чудится в новых вольнодумцах. Приговор им самый жестокий — смертная казнь. И на том самом Семеновском плацу, где по временам так прекрасно играет духовая музыка, должно совершиться ужасное.
В последнюю минуту объявлена «высочайшая милость». Всем — долгая каторга. Среди петрашевцев — каторжанин Федор Достоевский, молодой литератор, еще недавно блистательно дебютировавший повестью «Бедные люди».
Император Николай Павлович полагает свое государство «образцовым». Начертанная его рукой на карте красная линия, прямая как стрела, оборачивается столь же прямой линией железной дороги Петербург — Москва. Что надобно сокрушить для такого строительства, сколько жизней положить, о том государю знать не следует. Не следует также знать о взяточничестве, казнокрадстве и парадном пустозвонстве, которые царят повсюду. Как грозная военная империя вступает Россия в 1853 году в Крымскую кампанию. На деле все обстоит иначе. Началась цепь тяжелейших испытаний и поражений. Являть лучшие стороны натуры в самых тяжелых обстоятельствах — свойство удивительное и в высшей степени присущее народу российскому во все времена — сказалось и в годы Крымской войны. Тут были герои, прославившие свои имена на века, были и тысячи безвестных терпеливцев. На поле боя отправился не раздумывая большой ученый, человек, спасавший от гибели, от ран, от боли, тот, кого современники назовут «великим», — хирург Николай Иванович Пирогов. Он впервые прооперировал тяжелораненого под наркозом, прямо на месте сражения. Он обратился к молодым медикам, призывая облегчить страдания солдат. Среди отозвавшихся — выпускник Московского университета Иван Сеченов, в недалеком будущем гордость русской науки.
В Крыму, в действующей армии, двадцатишестилетний офицер Лев Толстой. Он — на четвертом бастионе, в самом пекле обороны. Между боями рождаются «Севастопольские рассказы». Читающая публика потрясена: с неведомой прежде глубиной и правдой открываются ей поведение, психология, быт человека на войне.
После многих потерь весной 1856 года Россия вернулась к мирной жизни. Государством правит новый император Александр II.
Отдавать себя всего, без остатка, тому делу, которым ты занят сейчас, сию минуту. Оказывается, это счастливое свойство моей натуры. Прежде я и не замечал этого свойства, и не ценил вовсе. Впрочем, оценили и заметили профессора Академии, надобно их поблагодарить. Сам я, пожалуй, так бы и остался в неведении относительно таких удивительных и важных черт моей персоны. Нет, что ни говори, приятно все знать досконально. Вот, например, профессор анатомии уж так хвалит, так хвалит, ставит в пример другим, даже старшим. А велика ли тут моя заслуга? Просто мне интересно работать в препаровочной. Тоже и ботанизирование, и вообще все естественные науки — вещь чрезвычайно увлекательная.
Чем дальше, тем больше убеждаюсь, что не врачебная деятельность мое призвание. Побеждает страсть к моей давней возлюбленной — химии. Никак не наберусь храбрости, чтобы напроситься в лабораторию. Студентов туда не очень-то допускают, да медикусы и сами не слишком рвутся. Очень уж серьезный профессор на химической кафедре.
Как славно, что в своей Академии Александр не заделался ученым сухарем и педантом. Легок на подъем, готов всюду успеть. И на музыкальный вечер с танцами, и шарады сочинять, и сердца пленять. Вон как тщательно одевается, не спешит.
— Ну что ты охорашиваешься, словно красна девица. Саша, мы опоздаем безбожно!
Но ведь и правда малый хоть куда — стройный, высокий, глазищи темные, брови вразлет. И мундир студенческий ему очень идет. Ишь, петлицы серебряные, кант красный.
— Александр, скорее!
— Нет, ты погляди, чем не мушкетер?
Он смеется, нахлобучивает треуголку и прицепляет обязательную шпагу. Ох, франт, франт…
— Ты бы, мушкетер, брюки-то в сапоги заправил. Ведь новехонькие, а на улице грязи по колено.
Сказано — сделано. Брюки — в голенища, шинель застегнута. По улице чуть ли не бежим — действительно, опаздываем немилосердно. Наконец добрались. Гости почти все в сборе. Скидываем в передней шинели, вступаем в ярко освещенную залу. Нас представляют хозяйке. Она с любопытством взглядывает на моего ме-дикуса и чуть заметно улыбается. Легкий ропот, как бы сдержанный вздох пронесся по зале. И тут я вижу… Смех душит меня, все «салонные» приличия забыты. Задыхаясь от смеха, кричу:
— Саша, а штаны-то, штаны!
Всеобщий хохот. Александр, веселясь больше всех, выскакивает в переднюю. Сапоги вычищены, брюки выпущены. «Дикий казак» вернулся в залу благовоспитанным молодым человеком. К концу вечера все девицы и дамы очарованы им. А как же иначе? Говорит учтиво и весело, танцует безукоризненно, музицирует с блеском. И сам веселится от души. Отдается с одинаковым удовольствием и шутке, и танцам, и приятной музыке.
Представьте себе непроглядную осеннюю темень. Грязь, слякоть, фонари едва мерцают. Однако наши друзья спешат сквозь эту темень по петербургским улицам, идут «на слух» и «на ощупь». Можно, конечно, взять извозчика. Но эдакая роскошь не всегда доступна, чаще ветер гуляет в карманах студенческих шинелей. Так что пешком, с Выборгской стороны в Коломну. Снег ли, дождь ли — все равно. Под мышкой у Щиглева — скрипка, за спиной Бородина — виолончель в байковом мешке. Знакомая молодежь объединилась в замечательный музыкальный кружок. Там и поют, и квинтеты, и квартеты, и большие ансамбли играют. От Бородина требуют новых сочинений. Словом, рискованные путешествия по ночному городу вознаграждаются с лихвой. Музицируют без устали. Однажды такое музыкальное собрание продолжается ровно двадцать четыре часа. От семи часов вечера одного дня до семи вечера другого. Вещь, кажется, невероятная. Но все они молоды и все влюблены в музыку.
И все-таки Николай Николаевич поверил в меня. Не зря допустил в лабораторию. Что с того, что там колченогие столы, пустые шкафы и щербатые чашки? Была бы голова на плечах, желание да умгние. Часть необходимого изготовляем сами, часть добываем всеми правдами и неправдами. Скольких же трудов стоила Николаю Николаевичу такая простая вещь — добиться для нас практических занятий! Зато уж как дорвешься до работы, век бы из этого грязного подвала не вылезал. И кое-что весьма любопытное уже получается. Не устаю поражаться. Профессор Зинин — имя, громадный ученый. И беспредельная доброта, и умение помочь всякому, кто в нем нуждается. В лаборатории малейшей ошибки не спустит. А едем за город собирать гербарий, так веселится и радуется больше нас всех.
Сегодня для меня счастливый, счастливый день. Николай Николаевич публично заявил после лекции, что смотрит на меня как на своего преемника по кафедре. Начал как будто шуткой, с упреков, что слишком часто хожу в оперу. А потом вдруг:
— Господин Бородин, поменьше занимайтесь романсами. На вас я возлагаю надежды, чтобы приготовить заместителя своего, а вы все думаете о музыке, о двух зайцах!
О, нет, нет, не прав мой дорогой профессор. Одна у меня мечта — служение науке. Я… простите-извините… ученый?! Мечта. Журавль в небе.