А. П. Бородин
Шрифт:
Надо сказать, что выпускник медицинского отделения Императорской Медико-хирургической академии не зря считал служение науке — химии — мечтой. Еще до официального окончания курса он уже знал о своей будущей службе. Профессор общей патологии Николай Федорович Здекауер испросил в ассистенты лекаря Бородина, «принимая во внимание его особенную любовь к наукам при отличных дарованиях». Конференция Санкт-Петербургской Медико-хирургической академии просьбу поддержала.
Весна 1856 года. Отлично сданы экзамены. Военное министерство отдает распоряжение: прикомандировать Александра Бородина ординатором ко Второму военно-сухопутному госпиталю. Первая серьезная перемена в жизни. Наступило время самостоятельного врачевания, время быстрых решений и ответственности за них. Прежде всего —
…Выписка из протокола заседания Конференции Санкт-Петербургской Императорской Медико-хирургической академии от 19 сентября 1859 года.
«Кончивший курс медицинских наук в 1856 году лекарем с отличием Александр Бородин был оставлен на службе при 2-м Военно-сухопутном госпитале с прикомандированием к кафедре общей терапии, патологии и клинической диагностики, в 1858 году выдержал экзамен на степень доктора медицины и как оказавший особенную склонность к занятиям естественными науками, особенно химиею, оставлен в качестве ассистента при кафедре химии для практических занятий со студентами 2-го курса и с молодыми врачами… Конференция Академии, убедясь как преподаваниями, так и учеными работами д-ра Бородина в несомненных дарованиях его, единогласно постановила просить ходатайства г. президента Академии об отправлении его за границу на два года с производством ему сверх получаемых довольствий по службе 2-го Военно-Сухопутного госпиталя по 1000 руб. серебром из сумм, определенных для путешествия за границу молодых врачей, оставляемых для усовершенствования при госпитале Академии».
Вот уж когда мне горе да радость пополам будут. Ах, Сашенька, Сашенька. Я ли не радовалась твоей учености, я ли не старалась обо всем, до этого касающегося. Да не перестаралась ли? Для простой-то жизни что толку, что он шибко учен: ведь по сию пору за ним доглядывать надо. В науках своих — профессор, а дома — дитя малое. Ел ли, пил ли, случается, ничего не помнит. Не позовешь да не подашь — и голодом себя уморит, сам не заметит как. А за костюмом кто следить станет? Ведь уж лекарем служил, вовсе не давно дело было, летом: отправился он в клинику. А я в окошко гляжу, как он пойдет, — всегда я его на путь перекрестить должна. Он и не обернется, и не заметит, а у меня душа покойна. Вижу: вышел из подъезда — в мундире, при шпаге, в фуражке, честь честью. Только совершенно без брюк, голубчик мой, в одних кальсонах. Я обмерла и осторожно так зову: «Сашура, вернись милый, поручение тебе забыла…» Вернулся, а я ему навстречу с брюками-то. Он глянул на себя — да как примется хохотать. Вот ведь, профессор-то мой ученый… И за границей по рассеянности его всякий конфуз случиться может. А уж барыни-то за ним ухаживают, просто как мухи на мед летят. Ну хорошо, он теперь домашнюю ласку видит, а как одинокий да неухоженный станет жить — тут и попадется какая-нибудь… А он, красавчик, ведь не Иосиф Прекрасный, чтобы от женской-то ласки бегать. Ох, не знаю, как оно теперь все устроится?
Чего жаждет всякий русский человек, намаявшись в дороге? Перво-наперво — отправиться в баню и отпарить бренное тело, а вместе с тем и воспарить душою. Но не тут-то было. В порядочном немецком городке Гейдельберге нравы строгие. Бани тут нет. Зато есть удивительное заведение, именуемое ванною. Встречает вас весьма любезная хозяйка и сообщает, что у нее есть все: действительно, у нее есть все. И ванны, и ноты, и туалетные принадлежности, и музыкальные инструменты. Возьму на прокат фортепьяно или фисгармонику, это здесь дешево. А покамест стану искать квартиру и определюсь в учение. Экий умница Менделеев, как он тут отлично устроился. У него уж и лаборатория своя, и чистенько, и даже газ проведен. Однако что-то в голове моей не то звон, не то пустозвон стоит. И точно, для первого дня многовато: со всем русским пансионом перезнакомился,
Несколько дней наш герой без устали бегает по городу в поисках квартиры. Размышляет, в какой лаборатории работать. Конечно, есть общественная лаборатория Гейдельбергского университета. Но здесь много времени уходит даром: надо ждать своей очереди, чтобы пользоваться печами, приборами, посудой. К тому же время ограничено — только до пяти часов, а по субботам и воскресеньям занятий вовсе не бывает. Когда же тут работать? И Бородин выбирает лабораторию доктора Эрленмейера, приват-доцента при университете. Конечно, надо платить двойную цену. Да разве постоишь за ценой, если речь идет об удобстве и независимости? Вскоре найдена и квартира, буквально в двух шагах от лаборатории.
У меня теперь свое совершенно отдельное помещение. И работать можно сколько угодно, в любое время суток. Теперь жизнь моя сосредоточится в лаборатории. Вот что есть счастье: работать много, со вкусом и наслаждаться полной независимостью.
Не-ет, Европа — это вам, господа, не что-нибудь! Ну вот, прогуливаюсь я нынче после дождика без калош и вспоминаю, как «тетушка» хлопотала, чтобы всенепременно снабдить меня этим предметом первой российской необходимости. Да о каких калошах может идти речь, ежели каждую субботу здесь моют с мылом не только тротуар, но и мостовую возле своего дома! Да, очень миленький и очень чистенький этот городок, Гей-дельберг. Только отчего тоска одолевает? Прелесть что за дома: эти окошечки, занавесочки, горшочки, цветочки… И сплошь обвиты плющом. Дороги прекрасны, трактиры богаты, крестьяне основательны и аккуратны. Восхищаюсь. Восхитился раз, восхитился два, ну, десять раз восхитился! — а потом такая тоска схватила, хоть волком вой, хоть посуду бей, хоть бегом беги в Россию. И побежал… к Дмитрию Ивановичу Менделееву. Кинулся, чтобы поскорее увидеть всех наших, посланных «для усовершенствования». Ну вот она, родимая бестолковщина. Кто ест, кто пьет, кто табак курит, кто шумит; то все говорят разом, и ничего разобрать невозможно, кроме того, что «пора, господа, за народ и справедливость»… Вот и замечательно. Свои. За этим шумом-то много вещей пресерьезных. И наговоримся, и душа заноет, как начнет кто-нибудь вслух читать Гончарова или обсуждать положение науки нашей. И тащат меня к фортепьяно, и я нажариваю вальсы, польки да попурри.
Короче всех я сошелся с Менделеевым и Иваном Сеченовым. Прежде всего на почве «химикальной», разумеется. Отличные господа. Все меж нами просто, дельно и дружественно.
Жизнь молодых русских в Гейдельберге течет на редкость смирно и однообразно. Целыми днями — работа, работа. А они только посмеиваются довольно: «Наука требует жертв!» Главный авторитет, конечно, Менделеев. Неважно, что он еще очень молод. Все дружно признают: талантище, готовый химик. И вся эта ученая братия с особенной благодарностью относится к Бородину. Вот уж кто не даст заскучать от «музыкальной голодухи»! Играет все, что ни попросят. Играет, ни секунды не задумываясь, без нот.
Какое счастье, что у Бородина на квартире есть пианино! Да и вообще уютно у него. Даже с претензией «на роскошь». Драпировки, потолок изящно расписан, ковер во весь пол, зеркала, статуэтки. Ого, а это что — специально для медикуса? Как говорится, «не в бровь, а в глаз»! Верчу в руках статуэтку Эскулапа.
— Признайся, дружище Бородин, ведь ты нанял эту квартиру, не устояв перед столь символическим украшением?
И он, со своей добродушной улыбкой, отвечает эдак лукаво:
— Нет, Иван Михайлович, Эскулапом меня не купишь. Я прельстился садом с соловьями. Один поет днем, другой — вечером, третий — ночь напролет. Обожди, скоро заведет трели.
Ну что, думаю я, соловьи. Их я уж в Сокольниках, московским студентом, вдоволь наслушался. И ворчу:
— Трели, трели… Ежели бы он мне Розину спел или еще что…
А глаза у Бородина озорные.
— Брось, брат ты мой, соловью эдакие коленца ни к чему. Ему серебром сыпать положено. А вот я тебя готов попотчевать. Все что хочешь. «Севильский цирюльник»? Заказывай?