А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2
Шрифт:
Но «религии вообще» быть не может, победа в таком случае останется за неверием, и Хомяков провозглашает смерть западного христианства: «Самый гнев, возбуждаемый неверием, постепенно утихает, по мере того как становится более очевидною слабость средств сопротивления, и в предчувствии близкой смерти от изнеможения западное христианство перестает уже бояться смерти насильственной. А это все оттого, что оно совершило самоубийство; оттого, что перестало быть христианством, с тех пор как перестало быть Церковью» (II, 111). Страшные слова!
Однако Хомяков, надо отдать ему должное, не отчаивается, он верит в возможность
Обращаясь к своим западным читателям, он предостерегает их: «Здание вашей веры разрушается и проваливается»; – и одновременно верит во «взаимную любовь христиан и присвоенные ей Божественные щедроты» (II, 126).
С точки зрения историософии, наиболее оптимистична третья брошюра «православного христианина», написанная после Крымской войны. Хомяков не отказывается от противопоставления Запада и Востока и по-прежнему обличает протестантов и папистов. Обличает более убедительно, чем раньше. Однако итоговое его суждение, основанное на непреложной вере в Церковь и Спасителя, исполнено подлинно христианского оптимизма:
Запад отринул основное учение о взаимной любви, на котором единственно зиждется вся жизнь Церкви. Этим заблуждением самый принцип христианства предается суду, как некогда был предан суду Богочеловек, от которого он исходит. И теперь, как тогда, иудейский первосвященник старается поработить Его внешнему закону; и теперь скептик, питомец Греции, вопрошает Его: что есть истина? – не будучи в состоянии понять Его ответа; и, наконец, оба, первосвященник и скептик, отдают Его беззащитного в руки безверия, готовящего крест и казнь.
Напротив того, на Востоке Церковь, оставшаяся верною всему учению апостолов, внутренним общением объединяющая верующих настоящего времени и избранных минувших веков, распространяющая благостыню своих молитв на грядущие поколения, которые, в свою очередь, будут молиться за своих предшественников, – Церковь зовет в свои объятия все народы и в полноте несомненного упования ожидает пришествия своего Спасителя. Спокойным оком зрит она, как век за веком, волна за волною, гроза исторических треволнений, потоки страстей и мыслей человеческих клубятся и мечутся вокруг камня, на котором она утверждается, ибо знает его несокрушимость. Камень этот – Христос (II, 192).
Исполнив свою задачу, Хомяков заключил: «Бог во время, Им определенное, приведет снова европейские племена в лоно Церкви» (II, 194).
Остается вопрос: приведет ли единение христианских народов к торжеству того общечеловеческого начала, которое, работая над «Семирамидой», Хомяков ставил выше отдельных
Для позднего Хомякова общечеловеческое раскрывается через отдельный народ и личность, в народе живущую: «Служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому. Конечно, были особенные случаи, в которых человек возвышался до служения общечеловеческой, божественной правде, помимо народа своего. Но к чему о них говорить? Или лучше: имеем ли мы право о них говорить? Где та общечеловеческая мысль, которой мы служим? Где это высокое поприще? Побережемте великие слова для великих дел, и особенно не забудем одного обстоятельства: чем более человек становится слугою человеческой истины, тем дороже ему его народ».
Эти слова произносит, ведя разговор в подмосковной, Тульнев, alter ego Хомякова. И он же смеется над своими оппонентами: «За странным призраком погнались у нас многие. Общеевропейское, общечеловеческое!.. Но оно нигде не является в отвлеченном виде. Везде все живо, все народно. А думают же иные себя обезнародить и уйти в какую-то чистую, высокую сферу. Разумеется, им удается только уморить всю жизненность и, в этом мертвом виде, не взлететь в высоту, а, так сказать, повиснуть в пустоте»[153].
«Повисшие в пустоте» – несомненно, представители того направления русской мысли, которое, «в выражениях более или менее ясных, отстаивает обязанность постоянно ученического отношения нашего к народам Западной Европы» (I, 519). Одного из них, историка Соловьева, Хомяков уже от своего имени наставлял: «Разумное развитие отдельного человека есть возведение его в общечеловеческое достоинство, согласно с теми особенностями, которыми его отличила природа. Разумное развитие народа есть возведение до общечеловеческого значения того типа, который скрывается в самом корне народного бытия» (I, 533).
Историософия позднего Хомякова вновь и вновь обращается к особенностям русской земли и русского народа, он не приемлет западнических сомнений, которые, правда, пересказывает своими словами: «Была ли бы для человечества какая-нибудь утрата, если бы все пространство от Черного моря до Белого и от Немана до Урала оставалось пустынею, населенною бродячими вогулами, остяками или даже медведями?» (I, 529).
Именно это неприятие делает его славянофилом, представителем направления, которое «открыто признает за русским народом обязанность самобытного развития и право самотрудного мышления» (I, 519). Это определение, которое Хомяков дает славянофильству. Суть славянофильского учения Тульнев передает прямолинейно: «Я надеюсь, я уверен, что, когда мы возвратимся домой (а мы возвратимся – и скоро), мы принесем с собою такое ясное понимание всего мира, которое и не снится самим немцам»[154].
Хомяков менее всего склонен к апологетике русского прошлого и настоящего, его исторические суждения суровы и подчас проницательны. О казнях Ивана Грозного, которые оправдывал Соловьев, он отозвался коротко: «Эта бойня шла от двух весьма простых побуждений – от вражды Иоанна против свободы мнения в высшем сословии и от рассчитанного грабительства» (I, 531).
Особое предназначение России и русского народа Хомяков не доказывает фактами истории, да оно и не может быть доказано ими. К сербам он писал: