А.П.Чехов в воспоминаниях современников
Шрифт:
Вот... Подточило, изломало, осилило и уносит. И жизнь мчится, как река, и тоже подтачивает, ломает, осиливает и уносит. "Самое опасное время"... "Плох Антон Павлович! Очень плох!"
Припоминалась мне его печать, которой он последнее время запечатывал свои письма. На маленьком красном кружочке сургуча отчетливо были напечатаны слова: "Одинокому везде пустыня".
"До тридцати лет я жил припеваючи", - как-то сказал он мне.
После тридцати осилила, изломала жизнь? И теперь уносит?
Эх, жизнь! Могла ли она удовлетворить такого
Не нашел счастья Антон Павлович! Едва прошел хмель молодости, когда беспредметно бьет ключом в груди радость бытия, едва он серьезно и требовательно оглянулся кругом, как уже начал себя чувствовать в пустыне, как уже стал одиноким. Быть может, смутно /261/ было вначале это чувство, но становилось все определеннее, все ощутимее, иначе, к чему бы заказывать себе такую печать?{261} И, возможно, не понимал он и не знает и теперь, что слишком высоко стоит он над всеми и что по его росту в нашей жизни счастья для него еще нет.
И вдруг почему-то вспомнилось смешное.
– Зачем вы прислали мне двугривенный?
– спросил меня Антон Павлович.
– Двугривенный?!
– Ну да. Вы отдали его железнодорожному сторожу на станции Лопасня для передачи мне.
– Я вам записку передала!
– Записку сторож так замазал, что на ней ничего разобрать было невозможно, кроме разве вашей подписи. Двугривенный он мне вручил целешеньким. Я взял.
Это "я взял" смешило меня каждый раз, как я о нем вспоминала, и даже теперь мне опять стало смешно.
А река все мчалась и мчалась...
Нет! Антон Павлович не умрет... Допустить эту мысль - это потерять голову, это...
Я чуть не уронила пачку, которую держала под мышкой, встряхнула головой и быстро направилась к берегу.
Я пошла покупать цветы. Антон Павлович написал: "И еще что-нибудь". Так вот, пусть цветы будут "что-нибудь".
В клинику я пришла как раз вовремя. Меня встретила сестра.
– Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила она на мой вопрос.
– Ночью он почти не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось...
– Так меня не пустят к нему?
– Я спрашивала доктора, он велел пустить.
Сестра, очевидно, была недовольна и бросала на меня неодобрительные взгляды.
Я сорвала с своего букета обертку из тонкой бумаги.
– Ах!
– вскрикнула сестра.
– Но ведь этого нельзя! Неужели вы не понимаете, что душистые цветы в палате такого больного...
Я испугалась.
– Если нельзя, так оставьте... оставьте себе.
Она улыбнулась.
– Все-таки, раз вы принесли, покажите ему. /262/
В палате я сразу увидела те же ласковые, зовущие глаза.
Он взял букет в обе руки и спрятал в нем лицо.
– Все мои любимые, - прошептал он.
– Как хороши розы и ландыши...
Сестра сказала:
– Но этого, Антон Павлович, никак нельзя: доктор не позволит.
–
– Можно! Поставьте, пожалуйста, в воду.
Сестра опять кинула на меня враждебный взгляд и ушла.
– Вы опоздали, - сказал Антон Павлович и слабо пожал мою руку.
– Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас два.
– Сейчас семь минут третьего, матушка. Семь минут! Я ждал, ждал...
Он стал разбирать книги и газеты, которые я ему принесла. Корректуру положил на стол и слушал отчет о моем посещении Гольцева.
– К сожалению, я почти все читал, - тихо говорил он.
– Неизданные статьи Л.Н.Толстого? Последние? Да, это я прочту с удовольствием. Я не разделяю...
– Нельзя вам говорить!
– прервала я его, - а вы, кажется, собираетесь разбирать учение Льва Николаевича.
– Когда вы едете?
– Сегодня.
– Нет! Останьтесь еще на день. Придите ко мне завтра, прошу вас. Я прошу!
Я достала и дала ему все три телеграммы. Он долго их читал и перечитывал.
– По-моему, на один день - можно.
– Меня смущает это "выезжай немедленно". Не заболели ли дети?
– А я уверен, что все здоровы. Останьтесь один день для меня. Для меня, - повторил он.
Я тихо сказала:
– Антон Павлович! Не могу.
Я представила себе: что будет? Я пошлю телеграмму, что задержалась, и Миша сегодня же вечером выедет в Москву. Но положим, что он не выедет, /263/ дождется меня. Какой прием меня ожидает? И это бы ничего! Но ведь я дам ему уверенность, что люблю Антона Павловича, и сделаю так, что от нашего семейного счастья не останется и следа. И его и моя жизнь превратится в ад. А из-за чего? Из-за лишнего визита продолжительностью в три минуты.
Мысли беспорядочно неслись в моей голове.
– Значит, нельзя, - сказал Антон Павлович.
И я убедилась, что он опять все знает и все понимает. И Мишину ревность, и мой страх.
"Я уверен, что все здоровы".
– Не владею я собой... Слаб я...
– прошептал он.
– Простите...
Вошел доктор. Антон Павлович показал ему на цветы и уверенно сказал:
– Мне это не вредно.
Доктор наклонился, понюхал и неопределенно заметил:
– Хорошо!
Потом обратился ко мне:
– Плохо ведет себя наш больной: не спит, возбужден.
– Засмеялся и прибавил: - Своеволен. Сладу с ним нет.
Я встала, чтобы уходить. Я понимала, что доктор очень не одобряет мои посещения и будет рад, что я уеду.
– Сегодня уезжаете?
– как раз спросил он.
– Сегодня вечером.
– А если бы до вечера...
– вдруг быстро начал Чехов, но, не договорив, замолчал, взглянул на доктора.
– Вам отдыхать надо, отдыхать, - твердил доктор.
Надо было проститься и уйти, но я была так поглощена своими мыслями, что плохо сознавала, что делала. И я стала собирать на кровати разбросанные книги и бумаги и заворачивать их.