А.П.Чехов в воспоминаниях современников
Шрифт:
– А все-таки я хотел бы...
Сестра пожала плечами, подумала и вышла.
Пришел доктор и сразу заявил:
– Антона Павловича видеть нельзя. Допустить вас я не могу ни в коем случае.
Тогда заговорила я.
– В таком случае передайте ему, пожалуйста, что я сегодня получила его записку и... вот... приходила, но что меня не пустили.
– Сегодня получили записку? Но он заболел еще третьего дня.
Я достала письмо Чехова и протянула ему.
– Он писал вчера.
Доктор
– Подождите, - сказал он и быстро вышел.
– Видишь? Пустит...
– сказал Алеша.
Когда доктор вернулся, он сперва пристально посмотрел на меня, покачал головой и развел руками.
– Что тут поделаешь?
– сказал он.
– Антон Павлович непременно хочет вас видеть. Постойте... Вы в Москве проездом?
– Да.
– И это, чтобы видеться с вами, он, больной, поехал из деревни в такую погоду?
– Приехал Суворин...
– начала я.
Доктор усмехнулся.
– Так, так! И, чтобы встретиться с Сувориным, он рискнул жизнью? Дело в том, сударыня, что он опасен, что всякое волнение для него губительно. Вам, конечно, /258/ лучше знать, что вы делаете. Я снимаю с себя ответственность. Да.
Я растерялась.
– Что же мне делать? Уйти?
– Невозможно теперь. Он вас ждет. Волнуется. Что тут поделаешь? Идемте.
Мы стали подниматься по лестнице.
– Чтобы он не говорил ни слова! Вредно. Помните: от разговора, от волнения опять пойдет кровь. Даю вам три минуты. Три минуты, не больше. Сюда... Ну... ну...
– мягче прибавил он, - ничего... Сами будьте спокойнее. Через три минуты приду.
Он лежал один. Лежал на спине, повернув голову к двери.
– Как вы добры...
– тихо сказал он.
– О, нельзя говорить!
– испуганно прервала я.
– Вы страдаете? Болит у вас что-нибудь?
Он улыбнулся и показал мне на стул около самой кровати.
– Три минуты, - сказала я и взяла со стола его часы. Он отнял их и удержал мою руку.
– Скажите: вы пришли бы?
– К вам? Но я была, дорогой мой.
– Были?! О, как не везет нам! не везет нам!
– Да не разговаривайте! нельзя. И это не важно.
– Что?
– Что я была и...
– Не важно? Не важно?
– Ведь лишь бы вы скорей поправились.
Он нахмурился.
– Так не важно?
– Ну, в другой раз. Ведь вы знаете, что все будет, как вы хотите.
Он улыбнулся.
– Я слаб, - прошептал он.
– Милая...
– О чем вам рассказать, чтобы вы молчали?
– Сегодня едете?
– Нет, завтра.
– Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придете?
– Конечно.
Вошел доктор и с любезной улыбкой обратился к Чехову: /259/
– Пора, Антон Павлович. Не утомитесь.
– Минутку... Лидия Алексеевна! У меня просьба...
Доктор
"Возьмите мою корректуру{259} у Гольцева в "Русской мысли" сами. И принесите мне почитать что-нибудь ваше и еще что-нибудь".
Когда я прочла, он взял у меня записку и приписал:
"Я Вас очень лю... благодарю". "Лю" он зачеркнул и улыбнулся.
Я простилась и пошла к двери.
Вдруг Антон Павлович окликнул меня.
– Лидия Алексеевна! Вы похожи на гастролершу!
– громко сказал он.
– Это платье - Чайка, - смеясь, сказала я.
Доктор возмутился:
– Антон Павлович! Вы сами врач... Завтра, если вам будет хуже, - никого не пущу. Никого!
Мы с Алешей шли обратно, и я все время утирала слезы, которые катились по лицу.
Алеша молча отдувался и вздыхал.
– Алеша, - сказала я, - ты меня не жалей: у меня на сердце тепло, тепло...
XIII
Дома меня ждали две телеграммы. Одна: "Надеюсь встретить 27. Очень соскучились". Другая: "Выезжай немедленно. Ждем целуем".
На другое утро третья: "Телеграфируй выезде. Жду завтра непременно".
Я отправилась в редакцию "Русской мысли" к Гольцеву за корректурой.
Гольцев удивился.
– Зачем она ему сейчас? Успел бы позже.
Узнав, что я была в клинике, он стал меня расспрашивать о состоянии здоровья Чехова и подозвал еще двух или трех лиц.
– Вот... свежие новости об Антоне Павловиче.
– Плохо, что весна, - сказал кто-то.
– Вчера река прошла. Это самое опасное время для таких больных. /260/
– Я слышал, что он очень плох, очень опасен...
– сказал еще кто-то.
– Значит, к нему допускают посетителей?
– Нет, нет, - сказал Гольцев.
– Лидия Алексеевна передаст ему наши поклоны и пожелания. И скажите ему, что с корректурой спеха нет. Пусть не утомляется.
Я ушла из редакции очень расстроенная. Антон Павлович не произвел на меня впечатления умирающего, а тут говорили, что он очень, очень плох, упоминали про реку... "Самое опасное время"... Чувствовалось, что считали его погибшим.
Идти в клинику было рано (раньше двух меня не пустили бы), и я пошла на реку.
На Замоскворецком мосту я подошла к перилам и стала глядеть вниз. Лед уже шел мелкий, то покрывая собой всю реку, то оставляя ее почти свободной. День был солнечный, какой-то особенно голубой и сияющий, но в нем мне чудилась угроза, как и в мчащейся из-под моста буйной, нетерпеливой реке. Набегали льдины, кружились и уносились вдаль. Мне казалось, что река мчится все скорее и скорее, и от этого слегка кружилась голова.