Шрифт:
Тетрадь первая
1
Какой это идиот сказал, что Бог, когда создавал время, создал его достаточно? А? Вот и я тоже не помню. Пословица? Может быть, и пословица, только и пословицы кто-то когда-то сочинял… Так вот, создал-то он его достаточно, а распределил чересчур уж неравномерно. Ну, согласитесь, бывают дни, недели, месяцы, без которых вполне можно было бы обойтись. То есть живёшь, конечно, и даже получаешь удовольствие, но если вынуть из этого потока сколько-то часов или
Мне бы тогда дня четыре. Три. Всего только три. И я бы успел разобраться в ситуации и что-то сделать, и было бы теперь всё по-другому…
Даже два. Согласен на два.
Было бы лучше?
Кто знает? Но Игнат наверняка остался бы жив. А это много значило для всех…
Не так. Не так. Это правда, но это не вся правда. Потому что время от времени я совершенно по-детски начинаю прокручивать в памяти те события – и всегда неизбежно прихожу к вопросу: а вот если бы сейчас была возможность отдать всё, что у тебя, сукина сына, есть – но взамен Игнат остался бы жив?
И я точно знаю, что отдал бы всё, последние штаны бы с себя снял…
Ни секунды не пожалев об этом.
Что интересно, в то время мы не были такими уж друзьями. И не могли быть. Он богатый – я так, серединка на половинку. Он фермер – я городской. Он нанимает меня – я на него работаю, потом расплатились и разбежались. Согласитесь, что на таком фундаменте дружбу не построишь.
А кроме того, я знал, кем был он – а он не знал, кем был я. Он – Игнат Снегирь, один из Тысячи, личный номер 094.
Я же – 1001-й. Поэтому он знал меня только как Севера. Я был для него семейным поверенным, потом учителем его дочки – ну и так, по мелочам…
Этим, собственно, все наши взаимоотношения и исчерпывались. Только потом, со временем, очень не сразу, я понял, что то место, где был он, так ничем и не заполнилось. И понял, кого я потерял и кого мы все потеряли.
То есть понятно, что тут ещё и в Кумико дело… но нет, не только. И даже не столько. Хотя и Кумико… да.
2
Нельзя сказать: всё началось в такой-то день. Поскольку и до того что-то продолжало происходить, и после – начиналось. Но тот день был действительно какой-то очень плотный и нервный, бывает такое. Будто все чуяли что-то неприятное там, впереди, а понять, что это такое, не могли.
Половину того дня я провёл в школе – вернее, с учениками, – потому что учебный год хоть и кончится завтра, а умения лишними никогда не окажутся.
Хотя и не все, конечно, так думают…
У меня было два класса своих: девочки средние и мальчики старшие – и два, которые мне подкинула Тео, Теофила, человек хороший, но учитель так себе, и я даже знаю, почему: она в классе начинает играть придуманную роль, и дети это чуют. Они всё чуют.
Тео, как и многие в Дальнем, подрабатывает на ферме, и её постоянные наниматели, Шульце, прислали в школу письмо, что урожай созревает немножко раньше обычного и сбор приходится назначать вот буквально на завтра. Директор вошёл в положение, я тоже вошёл в положение, и Тео упорхнула.
Наверное, надо было мне ничего не выдумывать и тупо
Вот после Большой игры пороть их будет нельзя. Пока ещё – можно.
И не могу сказать, что я категорически против такого порядка вещей.
Хотя и говорят некоторые, что, мол, одичали мы тут, в пещерные времена откатились… Да, в пещерные. Когда в шкурах ходим, когда и вовсе голышом. Только не сами мы откатились.
Откатили нас. И мы знаем, кто. И знаем, почему.
И ещё спросим за это, придёт время.
3
Это мой пунктик, согласен. И ребятишки мои это хорошо знают. Пока мы шли – мимо стадиона, через базар, по улице Слесарной к Кривому мостику (под которым проходит единственная в Дальнем мощённая плитами дорога – от причалов к Китайским кварталам), а потом, огибая Форт Ньёрд и мастерские – наверх, на Лысую горку (единственное, кстати, место в окрестностях Дальнего, сплошь поросшее орешником и фисташкой), – в общем, пока мы шли, меня всё старались раскрутить на рассказы о последней войне, а я не давался.
Ну, очень старались ребятишки. Из шкурок выскальзывали. Почему так старались Подколодные, скоро стало понятно, а вот почему остальные…
Я ведь не так чтобы знатный рассказчик. Я слишком много всего помню, и помню слишком точно, со слишком многими деталями, чтобы хорошо рассказывать. Надо выдумывать, чтобы людям было интересно. К тому, что помнишь, надо относиться легко. Вот Армен – тот рассказывает хорошо. Заслушаешься. Целый вечер можно сидеть и слушать. Пить что-нибудь вкусное – и слушать.
Опять же, Армену есть что рассказать. И ему можно это рассказывать, вреда уже никому не будет. А мне всё ещё нельзя.
Поэтому я, как правило, пересказываю то, что слышал от него, от Снегиря, от Ли Чена, от Генерала…
Увы – беспощадно выкидывая всё то, что они добавляют «для интереса». Я не в состоянии заставить себя повторять эту чушь. Понимаю, что веду себя некрасиво, но «язык мой – враг мой». Ничего не могу поделать.
В общем, я как мог оборонялся, ребятишки со всех сторон атаковали – и хотел я того или нет, а когда мы оказались перед проходной, я уже довольно долго и подробно объяснял ребятишкам, почему та последняя война, известная как «Война Тысячи Бессмертных», называется в узких кругах «Войной в Посудной Лавке». Поскольку-де воюющие стороны ступали осторожно и тыкали друг в друга осторожно, дабы не повредить витрины и хрусталь, не потревожить фермеров и, упаси боже, не напугать драконов…