Абрамка
Шрифт:
Меня удивляли эти скачки её настроения.
– Почему – тоже?
– Как папа… – тихо сказала Лиза. – Он ведь тоже силу уважает?
– Очень может быть. И что в этом плохого? Это нормально! Все уважают силу. Ты вот разве не уважаешь?
– Я? Нет…
– А что же ты уважаешь? – усмехнулась я.
– Правду, – тихо сказала Лиза.
– Ой… Ну конечно! – мне вдруг показалось, что я с самого начала ждала, что Лиза именно о чём-нибудь в этом роде заговорит. – Конечно! Я так и знала… Это же пошло, Лиза!
– Что пошло?
– Все эти слова… про силу и правду… Сколько уже говорено!
– Ну раз мир стоит, значит, и праведники где-то живы... – оборвала меня Лиза. –Хотя… ты права… не по правде теперь люди живут…
– А как теперь живут? – усмехнулась я.
– Кто по уму, кто по плоти, – вздохнула Лиза, не замечая моей усмешки. – А по сердцу, по правде – почти никто. Вот была я в одном монастыре… Все думают, что у них там праведники собрались. А я такого там насмотрелась…– и Лиза тихонько захихикала. – Одна прихожанка, знаешь, например, как молится? «Господи, – говорит, – пошли мне искушения богатством и славой»! – и Лиза снова тихо-тихо захихикала. – Сёстры-то её осуждают, а мать Евлалия – та почти презирает и ругается. А сама про благодетеля одного рассказывает: «У него свой банк!» И так это гордо рассказывает, точно это её банк-то. А я возьми да и спроси: «Уважаете, матушка, ростовщиков-то?» Она и замолкла. И обиду на меня с тех пор затаила... Но это не значит, что правды нет!
Признаться, всё, что Лиза наговорила, показалось мне сущим бредом. Потому я решила переменить тему.
– И всё-таки непонятно, что плохого в Америке…
– То, например, что Америка и большевизм – это одно и то же, – спокойно, как о чём-то само собой разумеющемся, объявила Лиза, нисколько при этом не смутившись переменой темы.
– Как это?! – опешила я.
– Да так… Всё мечта о лучшей жизни. А главное – с прошлым порвать и с восторгом ждать светлого будущего. В этом их закон и пророки. В это все верят…
– Ты хочешь сказать, что Иван Петрович... – перебила я Лизу.
– Папа пустоте служит, – сказала Лиза, уставившись себе под ноги, – и всегда служил. А пустота – это когда новый человек торжествует. А разве важно, кто этот новый человек? Важно, что ненависть к старому… – она не закончила фразы.
– К старому человеку? – усмехнулась я.
– Нет. К старому вообще. К старым традициям.
– А Люггер? – мне захотелось сбить её с толку. – Красивый, улыбчивый…
– Потому и лыбится, что суда боится, – отвесила Лиза.
– Какого ещё суда?
– Суда... – Лиза поддела носком какую-то жестянку, и жестянка с грохотом покатилась по тротуару. – Они же отношения в суде выясняют…
– Ну и что? Это нормально!
– Это прибыльно, а не нормально.
– Это цивилизованная форма общения…
– Это пустота, – глядя куда-то в сторону, сказала Лиза.
– Да почему?
– Это против традиции.
– И какой же? – усмехнулась я.
– Весьма унизительно
– Ты это серьёзно?..
– Да…
К счастью, мы уже пришли.
– Ты куда сейчас? – как можно более беззаботно спросила я у Лизы.
– К себе в избушку… – Лиза вздохнула.
Мне показалось, что она окончательно разочаровалась во мне. Впрочем, так же как и я в ней.
VIII
По приезде Лизы Иван Петрович долго не мог договориться с сёстрами, у кого Лизе суждено остановиться. Иван Петрович требовал считаться с отцовскими правами, но Ольга Петровна и Татьяна Петровна всячески давали понять, что в одном доме с моей матерью Лизе может показаться неуютно. Согласились на том, что Лиза остановится в нашем флигеле. Флигель – это громкое название сарая, сидевшего, как старый гриб, под огромной берёзой. Когда-то до отказа набитый разным хламом, стараниями матери сарай был переоборудован.
Что только ни хранилось в нашем сарае: обрезки досок, ржавые вёдра и лопаты, сломанный садовый столик, старые куклы и велосипеды – казалось, здесь разместился археологический музей. Но однажды у кого-то в гостях мать увидела летний домик и загорелась устроить у себя такой же. Хлам немедленно был препровождён на свалку, стены сарая обили вагонкой, крышу перекрыли, полы перестелили. Снаружи домик выкрасили тёмно-зелёной краской, поставили небольшое крылечко с перильцами, к белому оконцу прицепили резной наличник, заказанный матерью у какого-то местного умельца. И сарай стал флигелем.
Мать сама с удовольствием живала в нём. А однажды поселила там своего троюродного брата из Новгородской драмы. И непонятно было, зачем она его пригласила: не то хотела предъявить городу, не то убедиться, что флигель и впрямь нужен.
Мне кажется, первое время мать была благодарна Лизе за то, что та квартировала во флигеле. Тем более что в дом Лиза являлась только к столу. Я же впервые оценила преимущества флигеля, когда Лиза исчезла за его дверью сразу после нашего разговора.
Мать была уже дома.
– Наконец-то… – суетливо и с каким-то деланным недовольством встретила она меня в сенях. – А где… где Лизунька-то наша?
– Где ей быть? – огрызнулась я.
Меня покоробило от этой «Лизуньки». Свою мать я знаю наизусть. Иногда мне делается противно, оттого что я так хорошо её знаю. Лучше бы мне вовсе не знать её – нам было бы легче существовать рядом.
Этот тон, эта нарочитая ласковость и деловитость означают, что мать, точно паучиха, надумала втянуть новую жертву в свою паутину. Выбор её пал на Лизу. Сначала, только подбираясь, она будет льстить и лицемерно ласкать Лизу. Она станет перехваливать достоинства и оправдывать недостатки. Потом она станет жаловаться Лизе, потом попытается заставить её обругать или высмеять тёток. Потом, когда сочтёт, что дело сделано, ткнёт Лизой в глаза Ольге Петровне. Кончится же этот припадок тем, что и Лиза попадёт в разряд злейших врагов, и мать покажет всему миру доказательства смертельной обиды. Скорее всего, мать явится во флигель в самый неподходящий момент, а после выяснится, что Лиза не напоила её чаем.