Абсурдистан
Шрифт:
Из кухни появился Тимофей, в руках у него было блюдо с пельменями. Я знал, что Тима пытается утешить меня едой, но у меня не было аппетита, так что я лениво бросил туфлей в своего слугу. Она попала ему в висок, а я вдруг ясно увидел картину своей смерти (естественно, от сердечного приступа) в возрасте сорока одного года, в скоростном поезде, приближающемся к Парижу; рядом со мной была элегантная европейская женщина, лихорадочно нажимавшая на кнопки своего мобильника, а промежность мою распирали остатки полупереваренной трапезы. О господи! О, милый медвежонок! Я не хотел умирать! Но что же я мог поделать?
— Мне не нравится мир вокруг меня, — прошептал я. —
Впервые за все время нашего знакомства капитан Белугин взглянул на меня с неподдельной жалостью. Он повернулся к Алеше-Бобу, который тихо потел; его лысая голова блестела, а глаза метали громы и молнии.
— Не зацикливайтесь на ваших идеях, — обратился Белугин к моему другу. — В Петербурге всего одна силовая структура. Борис Вайнберг был ее частью. А потом, в один прекрасный день, по собственному желанию выбыл из нее. Последствия были предсказуемы.
— Иди спать, Палаша Закусь, — посоветовал мне Алеша-Боб. — А я еще немного побеседую с капитаном.
Я последовал его совету. Вернувшись в спальню, я сунул лицо под мышку Руанны. В полусне она пристроилась у меня на руке. Я с настойчивостью одержимого поцеловал ее лоснящийся нос, словно птица, которая клюет червей для своих птенцов.
— Хорошо-о-о, — выдохнула Руанна и снова захрапела.
— Люблю тебя, — прошептал я по-английски.
В кресло с ореховыми ручками — в таком точно усаживался передо мной доктор Левин на Парк-авеню — мой слуга посадил мою детскую игрушку, Чебурашку. Чебурашка, звезда советского мультфильма для детей — симпатичное асексуальное коричневое существо, которое мечтает вступить в пионеры и построить Дом дружбы для всех одиноких животных в городе, гипнотизировало меня, как психоаналитик, своими огромными глазами. Гигантские уши хлопали под летним ветерком, пытаясь уловить мои жалобы.
Через неделю Руанна покинет меня, чтобы возобновить свои летние занятия в Хантер-колледже в Нью-Йорке. А я останусь ни с чем.
Глава 6
ЛЮБИМОГО ПАПУ ОПУСКАЮТ В ЗЕМЛЮ
Я мало что помню о похоронах. Пришло много евреев — это точно. Один из больших kibbutzniks из главной синагоги на Лермонтовском проспекте поведал мне о том, что мой папа пламенно желая, чтобы я женился на еврейке. Он указал мне на одну — высокую и тощую, с длинными влажными глазами и полными губами, — которая стояла у вырытой могилы с букетом гардений, прижатым к груди. Она была из тех русских евреек, которые могут быть печальными круглый год и которые могут привести вам тысячи доводов, согласно которым жизнь — дело серьезное.
— Она недурна, — согласился я, — но в данный момент я вместе со своей американской подругой. — Я склонил голову Руанне на плечо. Она была в своей траурной мини-юбке, которая почти не прикрывала ее бедра и зад. Она поправила мою синюю ермолку, на которой сзади был изображен мавританский фасад синаноги. Папина любимая.
— Когда вы будете готовы ко встрече с настоящей женщиной, дайте мне знать, — сказал этот еврей. — Зачем же быть одному в мире?
— Ну, я не совсем один, — возразил я и, обняв Руанну за плечи, прижал ее к себе. Однако мой собеседник не купился на это.
— Действуй быстро, сынок! — Он снова кивнул в сторону печальной еврейки. — Ее зовут Сара, и у нее много поклонников. — Он подошел к Любе, вдове моего отца, и вытер ей крошечный носик платком.
Люба представляла собой жалкое зрелище: ее роскошные белокурые волосы были
Папа хотел, чтобы его похоронили рядом с моей мамой, на старом кладбище в южной части города. Кладбище граничит с пригородной станцией, и на рельсах полно утренних алкашей, жадно высасывающих последние капли из вчерашней бутылки пива «Золотая бочка». На платформе — два перевернутых грузовых вагона: на одном надпись: «ПОЛИ», на другом — «МЕРЫ».
Могилы были осквернены. Даже золотая краска исчезла с маминого памятника. Я едва мог разобрать надпись: «ЮЛИЯ ИСААКОВНА ВАЙНБЕРГ, 1939–1983», не говоря уже о золотой арфе, которую добавил папа, вероятно чтобы намекнуть, что она была такая образованная. (По крайней мере, в отличие от друг их надгробий, на ее памятнике местные хулиганы не изобразили свастику.) О, моя бедная мамочка. Как уютно было уткнуться детским теплым носом ей за ухо — там было так мягко! Серый свитер, порванный на локте — несмотря на стрекотание ее американской швейной машинки. 1939–1983. От Сталина до Андропова. Жить в такое тяжкое время!
Если бы только она могла увидеть меня в Нью-Йорке! Она бы мной гордилась. Я привел бы ее в какой-нибудь простой магазин и купил ей свитер для среднего класса, какого-нибудь яркого цвета. Таков был тип красоты у моей мамы: ей не нужны были шикарные шмотки, которые покупают все прибывающие в Америку новые русские. Когда вы интеллигентны, вам достаточно одежды для среднего класса.
Между тем высокомерное северное солнце расположилось на свой полуденный отдых и вовсю старалось поджечь наши ермолки. В России даже солнце проявляет явную склонность к антисемитизму. Порывы ветра, пахнувшие чем-то советским и недобрым — полимерами? — покрыли нас фантиками от шоколадок, принесенными из урн ближайшего жилого комплекса. Эти обертки прилипли к нам, как пиявки, превратив в рекламу «сникерса» и «марса».
Это были похороны с чем-то вроде импровизированного оркестра, но без музыкальных инструментов. Много завываний и притворных сердечных приступов, с прижиманием юных лиц к старой груди.
— Утешьте ребенка! — закричал какой-то поц, указывая в мою сторону. — Бедный сиротка! Да поможет ему Бог!
— Со мной все хорошо! — заорал я в ответ, слабо отмахиваясь от взволнованного плакальщика — несомненно, одного из моих идиотских родственников. Все они совали мне в карман свои визитные карточки, надеясь на подачку (папа им ничего не оставил) и удивляясь тому, что я такой неродственный и не дружу со своими безмозглыми кузенами, неряшливыми юными племянницами и хищными племянниками. Количество Вайнбергов, старых и молодых, которые все еще болтаются на земле, изумляло меня. В тридцатые и сороковые годы Сталин истребил половину моей семьи. Наверное, не ту половину.
Мой слуга следовал за мной на расстоянии двух шагов с сумкой в руках, в которой была пара рулетов из свинины и цыпленка из знаменитого Елисеевского магазина, а также пузырек с таблетками «Ативана» и «Джонни Уокер Блэк» — на тот случай, если мне станет дурно. Мои единственные друзья, Алеша-Боб и Руанна, забились вместе в уголок. Их западный вид и непринужденные манеры делали их похожими на американских кинозвезд. Половину похорон я пытался к ним пробраться, но меня постоянно останавливали просители.