Абу Нувас
Шрифт:
— Эй, молодец, не выпьешь с нами сирийского вина?
Чтобы отделаться от нее, Хасан грубо ответил:
— В Сирии сейчас чума и смута, а ты зовешь меня пить сирийское вино, запрещенное Аллахом и его пророком? Сейчас я позову людей Мухтасиба, и ты прокатишься лицом к ослиному хвосту по городу повелителя правоверных!
Женщина метнулась в сторону, прошипев:
— Чтоб ты пропал, сын шлюхи, чтоб сгорел твой дом, проклятье Аллаха на твою голову!
Хасан расхохотался и, успокоенный, вернулся домой. Спать ему не
— Возле рынка мясников есть винная лавка. Ее хозяин, кажется, Абу Сахль, сабеец. Узнай, не ему ли принадлежит высокая белолицая невольница с родинкой на лбу. Приведи ее и еще кого-нибудь из его рабынь, и позови Нахид — певицу с ее флейтистками. Вино возьмешь у Шломы.
— Слушаю, господин, — поклонился Лулу. — Только Шлома недавно умер, и его нечистая душа отлетела в огонь. А вместо него в лавке его дочь Марьям, она тоже держит неплохое вино.
Хасан пожал плечами:
— Делай как знаешь.
Вечером он с каким-то новым чувством смотрел на бледное лицо Муслима. К обычной настороженности Хасана — поэт всегда ждал от Муслима нападок и был готов отразить их — примешивались теперь новые чувства: презрение и легкая жалость. Как мечется этот человек в поисках того, что сможет хоть как-то его выделить!
Видно, что Муслим не успел отдохнуть — под глазами у него синие круги. Хали подшучивает над ним, думая, что тот провел ночь у одной из его знакомых певиц, но Хасану даже не хочется вышучивать своего соперника.
Когда Лулу и Нарджис принесли кабаб, зелень и вино, а Нахид спела несколько песен, Хасан обратился к Муслиму:
— Сегодня здесь собрались почти все известные поэты. Кто знает, когда еще нам придется собраться всем вместе за чашей и беседой, как сейчас. Пусть наше веселье будет полным. Возможно, когда-нибудь мы вспомним нынешний вечер с грустью как лучший в жизни.
Абу-ш-Шис удивленно сказал:
— Что это ты так серьезен сегодня, Абу Али?
Но Абу-ль-Атахия прервал его:
— Он прав, братья, хотя бы на день забудем о зависти и раздорах, будем жить так, как будто завтра с нас спросят отчет о наших поступках!
Муслим разлепил тонкие губы:
— Абу Исхак, ты говоришь так, будто ты образец всех добродетелей, которые ты воспеваешь в своих стихах.
— Я не образец добродетелей, а грешный человек и раб своих страстей, но по крайней мере не делаю зла никому. А за свои грехи отвечу перед Аллахом.
Муслим усмехнулся, как всегда надменно:
— А перед кем ты ответишь за свои стихи, подобные этим:
«Хвала и благо — тебе, И царство без соперников —Если бы я писал такие стихи, то мог бы в день создать десять тысяч бейтов.
— А как пишешь ты? — спросил Абу-ль-Атахия. Он пытался говорить так же высокомерно, как Муслим, но природная мягкость характера мешала ему. Все прислушивались к их перебранке — кто с досадой, а кто и с удовольствием.
— Я пишу вот так, — холодно сказал Муслим, полузакрыв глаза и не глядя на Абу-ль-Атахию:
Он влачится на пробегающем пустыню, когда испепеляет полдневный жар,
Он будто сам рок, устремляющий помыслы к достижению желаемого.
Абу-ль-Атахия хмыкнул:
— Он влачится! Что же, попробуй написать, как пишу я, тогда и я напишу как ты. Это не так трудно, как тебе кажется.
— Ты полагаешь? А не ты ли сказал как-то:
«Потише, человек, что ты прыгаешь»?Разве из уст настоящего поэта выйдет когда-нибудь вульгарное слово «прыгаешь»? Да еще ты употребил здесь местоимение «анта». Так говорят у нас в Куфе на рынке, ведь ты тоже куфиец.
— На рынке такие же люди, как и мы с тобой, Абу-ль-Валид, — безнадежно махнул рукой Абу-ль-Атахия. — Но ты признаешь только эмиров, хотя они не всегда хотят признать тебя.
Муслим покраснел. Все знали, что он долго и безнадежно пытался проникнуть к Харуну, однако халиф почему-то постоянно отказывался принять его, может быть, он узнал о его склонности к алидам.
Хасан вмешался:
— Абу Исхак, ты ведь не хранишь долго зла ни на кого, подай чашу Абу-ль-Валиду в знак примирения.
— Первая стычка как будто кончилась, — пробормотал Хали, а Хасан повернулся к Муслиму:
— Мы знаем, как велика твоя любезность, если тебя попросят. Скажи нам какие-нибудь свои стихи по своему выбору, ведь каждый из нас, поэтов, знает лучшую жемчужину своего ожерелья.
Тот выпрямился и сверкнул глазами. Обведенные синими кругами, они казались еще больше и лихорадочно блестели.
— У тебя нет нужды восхвалять нас, — сухо ответил он. — Мы все знаем, как много хранится в твоих сокровищах отборного жемчуга слов и алмазов речи. Если ты хочешь, чтобы мы еще раз признали это, мы готовы.
Поэты загудели, но Хасан с досадой отмахнулся:
— Я имел в виду совсем не это. Скажи стихи, что сам считаешь лучшими, похвались щедростью своего дарования, так же сделают и другие, а мои ученики запишут наши слова, они останутся навечно и придут к нашим потомкам.
Хасан говорил убедительно, с необычайной серьезностью и горячностью. Наверное, сказалась бессонная ночь и возбуждение после долгой прогулки. Муслим удивленно посмотрел на Хасана, вздохнул, будто избавился от тяжелого груза и начал: