Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой [Т.1]
Шрифт:
Говорили о работе. Я жаловался на свою плохую память. АА удивлялась этому и сказала, что ей это так же трудно себе представить, как человеку с очень хорошим зрением трудно представить себе близорукость, и так же, как ей самой трудно представить себе очень тонкий слух. (АА страдает недостатком слуха — он у нее "завуалирован" после очень давней кори. АА даже вспомнила как пример — в Бежецке часто говорили ей: "Слышишь бубенцы", — и АА прислушивалась напряженно и ничего не слышала. Но, во всяком случае, сказать, что АА плохо слышит, — нельзя. Недостаток этот — в очень незначительной степени.)
По поводу разговоров о работе вспоминали
АА сообщила, что первое письмо Николая Степановича к ней из Парижа, в 1906, было насыщено оккультизмом, что Николай Степанович в этом письме даже объяснял свое пребывание в Париже интересом к оккультизму.
АА вспомнила еще одну вещь: недавно — с неделю или две тому назад — я задал ей вопрос: переписывался ли Николай Степанович с Анненским? АА сказала тогда, что одно письмо Анненского к Николаю Степановичу он ей показывал, но что было в этом письме — она совершенно не может вспомнить. Сегодня АА сказала, что вспомнила: Николай Степанович просил у Анненского "Фамиру Кифаред", то ли для "Sirius'a", то ли для "Острова" (это АА еще не установила). Анненский в письме отвечал, что он видел журнал и понял, что "Фамира Кифаред" велик по объему для него. Было и еще что-то в письме — но это АА уже не вспомнила.
Говорила об "Актеоне", о том, что она нашла в нем большое влияние Готье и что влияние на эту вещь "Фамиры Кифаред" по сравнению с влиянием Готье — незначительно.
АА получила сегодня письмо из Бежецка. Деньги, которые она выслала (50 руб.), они наконец получили; сшили Леве костюм и купили санки. В письме сообщают, что Лева только что заболел, что у него 39 и чт именно — еще не выяснено. АА сказала это с тревогой и очень обеспокоена этим.
Пришла Маня, стала готовить еду (именно "еду" — не завтрак, не обед — ее "роскошное" приготовление на примусе нельзя назвать иначе, чем "едой").
Печь натоплена, и в квартире ровно 5 полен. АА хотела послать Маню за дровами, но я решил это сделать сам, дабы это было сделано раньше, чем к вечеру. АА дала мне 9 рублей, и через час я привез дрова. За время моего отсутствия АА заснула, и я осторожно, не желая будить ее, написал и положил на ночной столик записку и взял приготовленные для отправки Шилейке деньги (Шилейко получил 70 рублей, из них 60 АА отсылает ему, а 10 оставила на прокормление Тапа — так распорядился Шилейко).
Ушел от АА и на трамвае прикатил домой. Было без 20 минут четыре.
В 6 часов по телефону от Фромана я узнал, что сегодня ночью повесился С. Есенин, и обстоятельства таковы: вчера Эрлих, перед тем, как прийти к Фроману, был у Есенина, в гостинице "Angleterre", где остановился С. Есенин, приехав сюда в Сочельник, чтобы снять здесь квартиру и остаться здесь уже совсем.
Ничего необычного Эрлих не заметил — и вчера у Фромана мы даже рассказывали анекдоты о Есенине. Эрлих ночевал у Фромана, а сегодня утром пошел опять к Есенину. Долго стучал и, наконец, пошел за коридорным. Открыли запасным ключом дверь и увидели Есенина висящим на трубе парового отопления. Он был уже холодным. Лицо его — обожжено трубой (отталкивая табуретку, он повис лицом к стене и прижался носом к трубе) и обезображено: поврежден нос — переносица.
Сегодня вечером экстренное заседание "Содружества", завтра утром — правление Союза поэтов. Хоть я лично знал Есенина только по нескольким встречам (в прошлом году, например, возвращаясь из Михайловки, я оказался в одном вагоне с ним, и мы долго и много говорили — до самой Москвы), но и я очень расстроен. Жаль человека, а еще больше жаль поэта.
Предполагают, что ночью у Есенина случился припадок, и не было около него никого, кто бы мог его удержать, — он был один в номере.
29.12.1925
В 9 часов утра меня поднял с постели звонок АА. Она просила меня зайти к ней часа через два, а до этого отправить телеграмму в Бежецк — узнать о здоровье Левы. Расспросила меня подробности о Есенине. Рассказал все, что знал. В 11 часов, отправив телеграмму и отправив Шилейке деньги (60 рубл.), я пришел к АА в Мр. дворец. Она сегодня совершенно не спала — и в 5 часов утра решила встать и выйти на улицу. Пролежала так до 8 часов, а в 8 встала и пошла к Пунину. После того, как она мне звонила, она от Пунина пошла к Кузьминым-Караваевым — хотела узнать, нет ли известий из Бежецка. Я расспрашивал, как она себя чувствует. Говорит, что такого состояния, какое бывает, когда не спишь ночь в гостях, у нее нет: голова совершенно ясная, не болит, слабости большой тоже нет. Но так бывает с утра. А уже днем ей неодолимо хочется спать. "Сегодня я решила не спать до вечера… Чтобы ночью заснуть… Но если и ночью не удастся заснуть… Это было бы жестоко…".
Есенин… О нем долго говорили. Анну Андреевну волнует его смерть. "Он страшно жил и страшно умер… Как хрупки эти крестьяне, когда их неудачно коснется цивилизация… Каждый год умирает по поэту… Страшно, когда умирает поэт…" — вот несколько в точности запомнившихся фраз…
Из разговора понятно было, что тяжесть жизни, ощущаемая всеми и остро давящая культурных людей, нередко их приводит к мысли о самоубийстве. Но чем культурнее человек, тем крепче его дух, тем он выносливее… Я применяю эти слова, прежде всего к самой АА. А вот такие, как Есенин — слабее духом. Они не выдерживают.
Как не быть бессоннице — АА мучает все: "Я дрожу над каждой травинкой, / над каждым словом глупца…" — сказала мне как-то Валерия Серг. Срезневская, говоря об АА.
А Есенина она не любила, ни как поэта, ни, конечно, как человека. Но он поэт и человек, и это много. И когда он умирает — страшно. А когда умирает такой смертью — еще страшнее. И АА вспомнила его строки:
Я в этот мир пришел,Чтобы скорей его покинуть…(Цитирую на память и, может быть, неверно.)