Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии
Шрифт:
– В ту последнюю ночь в Адмиралти-хаузе! – воскликнул он.
– Да.
– Ты вывела его через садовую калитку!
– Да.
– Значит, Эванс помогал тебе. У него был ключ.
– Да.
– И этот парень в Кингстоне – Боннер – тоже должен был помогать тебе.
– Ты сказал, что он, в некотором роде, негодяй. По крайней мере, он был готов пойти на авантюру.
– Но… но что со следом, по которому
– Кое-кто протащил по земле на веревке рубашку Хаднатта.
– Но даже если так…? – Ей не было необходимости отвечать – произнося последние слова, он сам вывел следующее умозаключение. – Эти двести фунтов!
– Деньги, которые я просила у тебя для этого, – сказал Барбара, не прощая себе ничего. Чего будет стоит вознаграждение в десять фунтов, если кто-то может предложить две сотни за содействие в побеге заключенного. Теперь Хорнблоуэру стало ясно все. Его жена преступила закон. Она посмеялась над авторитетом флота. Она… Прилив чувств внезапно поднялся до нового уровня.
– Это же уголовное преступление! – сказал он. – Тебя могут сослать пожизненно… отправить в Ботани-Бей!
– Ну и что? – воскликнула Барбара. – Ботани-Бей! Неужели так важно, что ты узнал об этом? Теперь ты не когда не будешь любить меня?
– Дорогая! – последние слова были настолько невероятными, что ему не нашлось, что сказать в ответ. Он напряженно размышлял над тем, что ему сказал Барбара. – Этот тип, Боннер, может шантажировать тебя.
– Он виновен так же, как и я, – сказала Барбара. Здесь неестественная резкость ее голоса достигла своего пика, и внезапно сменилась привычными мягкими интонациями, прозвучавшими в ее следующих словах, нежностью, которую она не могла сдержать и расцвела той знакомой головокружительной улыбкой, предназначавшейся ее мужу:
– Ты думаешь только обо мне!
– Разумеется, – изумленно сказал Хорнблоуэр.
– Но ты должен подумать о себе. Я предала тебя. Я обманула тебя. Я воспользовалась твоей добротой, твоим благородством. Увы!
Улыбка сменилась слезами. Мучительно было видеть искаженное лицо Барбары. Она все еще стояла, как солдат в строю, не позволяя себе закрыть лицо руками, слезы текли по щекам, ее черты не выражали иных чувств, кроме стыда. В этот момент он должен был бы заключить ее в объятья, но до сих пор стоял, не в силах пошевелиться от изумления, а последние слова
– Я собиралась сказать тебе, – сказала Барбара, стоя все так же навытяжку, слезы, заливали ее глаза, так что она ничего не могла видеть. – Я собиралась сказать, когда мы пришли домой. Об этом я думала перед ураганом. И тогда, в рубке, я собиралась сказать тебе, после… после того, как сказала тебе о другом. Но было некогда – тебе нужно было идти. Сначала я сказала, что люблю тебя. Я сказала тебе это, хотя вместо этого должна была рассказать о другом. Должна была.
Она не искала себе оправданий, не просила, она готова была отвечать за то, что сделала. И там, в рубке, она сказала ему, что любит его, что никогда не любила никого другого. Эта последняя мысль привела его в чувство. Ему удалось стряхнуть с себя то изумление, замешательство, делавшее его беспомощным. В мире нет ничего, важнее Барбары. Теперь он обрел способность двигаться. Два шага вперед – и она в его объятьях, ее слезы – на его губах.
– Любимая! Дорогая! – сказал он, потому что, ослепнув от слез и не веря в то, что происходит, она не отвечала.
Потом, несмотря на тьму, окутывающую ее, она поняла, и ее руки обвились вокруг него, и в целом мире нельзя было найти большего счастья. Гармония никогда не была более совершенной. Хорнблоуэр поймал себя на мысли, что улыбается. От полноты счастья он готов был разразиться громким смехом. Это была его давняя слабость – смеяться, хихикать в мгновенье кризиса. Он мог бы рассмеяться теперь, если бы позволил себе это сделать – рассмеяться над всем этим смешным инцидентом, он мог бы хохотать без удержу. Однако благоразумие подсказывало ему, что смех в данный момент будет неуместным. И тем не менее, целуя Барбару, он не мог удержаться от улыбки.