Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память
Шрифт:
Путь в Америку был избран через Англию, где Александр Васильевич собирался ознакомиться с достижениями британского флота. Капитан 2-го ранга Лукин утверждал, что в английском посольстве Колчака убедили ехать под чужой фамилией: «вокруг вашей миссии много шума, и немцы смогут перехватить вас». «Адмирал согласился, – продолжает Лукин, – и хорошо сделал. Тот пароход, на котором миссия должна была следовать из Христиании [43] в Англию, но на который не поспела, был задержан в Немецком море германской подводной лодкой и миноносцами. Немцы по списку вызывали русского адмирала Колчака, лейтенанта Безуара, Мезенцева и друг[их] [44] …» Конечно, все это слишком похоже на эпизод из авантюрного романа, но считать ли его фантастическим, если даже на заседании Временного Правительства (!) сам Керенский
43
Столица нейтральной Норвегии. Ныне – Осло.
44
В состав «Русской морской комиссии в Американском флоте», кроме Колчака и Смирнова, входили капитан 2-го ранга Д. Б. Колечицкий, старшие лейтенанты В. В. Безуар и А. М. Мезенцев и лейтенанты И. Э. Вуич и В. С. Макаров (сын прославленного адмирала).
Как бы то ни было, путешествие Колчака и его сотрудников прошло без приключений. Состояние адмирала в эти дни, судя по черновикам его писем, продолжает оставаться довольно сложным: к настоящей боевой работе он пока не стал ближе, дарданелльская операция все более и более отодвигается в область предположений, Колчак начинает сомневаться – «Что, если американцы не будут действовать активно своим флотом? Root и Glenon ведь не выражают мнение всех U[nited] S[tates] of A[merica]», – и мысли свои на этот счет характеризует как «мрачные». И все же настоящая военная обстановка действует на него благотворно: он совещается с первым морским лордом адмиралом Дж. Джеллико, летает на новейших гидросамолетах, которыми искренне восхищается, и внутреннее напряжение как будто несколько ослабевает, хотя в глубине души боль все еще сохраняется («невольно является зависть к людям, которые действительно ведут войну и работают для своей родины…»). Александр Васильевич уже рассуждает (хочется сказать – с усмешкой) о жизни морского угря, просит Анну Васильевну о поручениях по части покупок для нее «полезных и необходимых вещей, которых теперь нет у нас в России», с наслаждением погружается в воспоминания – «неужели не сон сад Ревельского Собрания, белые ночи в Петрограде…» Его черновики этого периода похожи на дневниковые записи, и иногда их так и называют; но все-таки это черновики писем, и писем, предназначенных к отправке в Россию через посредство официальной дипломатической почты, – и именно потому мы лишены свидетельств о том, как Колчак воспринял известия о событиях, произошедших на родине в конце августа.
А события имели чрезвычайную важность. В условиях сохраняющейся напряженности и ожидания большевицкого выступления в столице Временное Правительство как будто опять начало склоняться к принятию решительных мер. Поздним вечером 24 августа Савинков в Ставке Верховного Главнокомандующего говорил генералу Корнилову о недостаточной надежности петроградского гарнизона и просил «отдать распоряжение о том, чтобы 3-й конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и был предоставлен в распоряжение Временного Правительства». «Конечно, необходимо действовать самым решительным способом и ударить так, чтобы это почувствовала вся Россия», – поддержал Савинкова приехавший вместе с ним полковник В.Л.Барановский, «начальник кабинета военного министра» и зять Керенского.
Казалось бы, военные могли рассчитывать на правительственную поддержку; но уже 27 августа министр-председатель, в состоянии, близком к невменяемости, перепуганный поступающими из сомнительных источников слухами о «стремлении Корнилова к диктатуре», обвинил Верховного в попытке переворота, а находившиеся вблизи столицы войска (для их возглавления приехал Крымов с полномочиями командующего армией) – объявил мятежными. Начав искать союзников, Керенский фактически реабилитировал июльских мятежников-большевиков, попустительствуя развернувшемуся вооружению их сторонников. До 28 августа Корнилов пытался решить конфликт переговорами и лишь затем заявил, что более не подчиняется распоряжениям обезумевшего правительства. Однако, не будучи подготовленным к гражданской войне (она не входила в его планы, а полного мрачных предчувствий Крымова никто не слушал), Корнилов вскоре согласился оставить пост Верховного и был взят под стражу вместе со своими единомышленниками, – Крымов же, чувствуя себя преданным и, быть может, обрубая нити, ведущие к своей «организации», застрелился.
Остановиться на августовском кризисе – «Корниловских днях» – нас побудило не только значение, которое имели они для дальнейшей истории России, но и присутствие в самом центре событий двух человек, одного из которых
Дмитрию Антоновичу Лебедеву в это время не было и тридцати пяти лет. Весной 1917 года он служил в Ставке Верховного Главнокомандующего, где и началась его карьера не столько военная, сколько политическая. В апреле Лебедев выступил одним из инициаторов создания Союза офицеров армии и флота; в руководящие органы Союза он не вошел, но, несмотря на это, роль Дмитрия Антоновича в «Корниловские дни» выглядит довольно заметной…
Незадолго до них, 20–26 августа, Лебедев был в Петрограде и уже после того, как генерала Корнилова объявили отрешенным от Верховного Главнокомандования, вечером 27-го на совещании в Ставке «докладывал с полной убежденностью, что выступление большевиков [в столице] произойдет 28-го и не позднее 29 августа». О контактах полковника остается лишь догадываться, но интересно, что те же даты называл в качестве сроков готовившегося «выступления» известный нам генерал Клерже, осенью 1917-го находившийся под арестом вместе с Лебедевым.
Как бы то ни было, но именно Лебедева, только что приехавшего из столицы, направляют к генералу Крымову, которому он должен был передать «распоряжение о сосредоточении [3-го конного] корпуса и направлении его в район Петрограда», то есть о переходе к решительным действиям без санкции Временного Правительства. Задание представляется чрезвычайно важным, и вряд ли следует полностью доверять объяснениям полковника: «Выбор пал на меня потому, что я был в то время свободен в том смысле, что мне, как только что вернувшемуся в Ставку, не нужно было сдавать никаких дел и вообще должности, а дело было ночью и притом спешное». Кроме того, из его собственных показаний известно и еще одно небезынтересное обстоятельство поездки: «Штатское платье при мне было потому, что я предполагал возможность посещения Петрограда, если бы все обошлось так, как предполагалось».
Следователи, ведущие «дело Корнилова», очевидно, удовлетворились приведенным объяснением, хотя оно скорее должно было вызвать новые вопросы: «если бы все обошлось так, как предполагалось» – по смыслу показаний Лебедева означало «если бы конница Крымова вошла в город», а в этом случае маскарад кажется излишним (ношение офицером штатской одежды в России было просто запрещено, и такой костюм в скромном багаже Лебедева тем более выглядит подозрительным!). И наоборот, если считать полковника одним из тех, кто осуществлял связь между Ставкой и офицерскими кружками в Петрограде, его визит в столицу еще до крымовского наступления вполне мог потребовать определенной конспирации.
Поездка Лебедева не состоялась, очевидно, потому, что, узнав о печальном положении дел под Петроградом, он направился в штаб ближайшего фронта – Северного – с запиской Крымова: «В настоящее тревожное время, когда события развертываются с чрезвычайной быстротой, мне нужна полная ориентировка… Прошу ориентировать меня через подателя сего полковника Генерального Штаба Лебедева». При этом последний выглядит уже не столько корниловским эмиссаром, сколько доверенным лицом самого Крымова. Однако по дороге полковник был перехвачен, арестован и доставлен в Петроград.
Интересно, что, несмотря на столь активную роль и заявление на первом допросе в Петрограде – «в предъявляемом мне обвинении меня в том, что я… по предварительному на то соглашению и в соучастии с другими лицами принимал участие в насильственном посягательстве на изменение существующего государственного строя в России, на смещение органов верховной в государстве власти, я виновным себя, да, признаю», – он не был присоединен к основной группе обвиняемых, собранных в городе Быхове, и оставался под стражей в Петроградском комендантском управлении, откуда и был освобожден незадолго до большевицкого Октябрьского переворота. Допустимо заподозрить влияние на судьбу Лебедева со стороны знавшего его по службе в Ставке генерала Алексеева, который с 29 августа по 9 сентября был начальником штаба нового Верховного Главнокомандующего (адвоката Керенского), а затем состоял «в распоряжении Временного Правительства» и являлся членом «предпарламента» – «Временного Совета Российской Республики». Заметим также, что в последнем протоколе допроса в Петрограде (2 октября) Лебедев неожиданно отказался от сделанного ранее признания своей вины: «Ни в какое соглашение с генералом Корниловым я не входил, ни в каких заговорах против Временного правительства не участвовал». Сыграла ли свою роль эта перемена позиции, чьи-либо хлопоты «извне» или общая тенденция (следственная комиссия по «делу Корнилова» фактически зашла в тупик), только вскоре полковник Лебедев получил свободу, чтобы стать одним из ближайших сотрудников генерала Алексеева, который 2 ноября положил в Новочеркасске начало «Организации кадров по воссозданию Русской Армии».