Адмирал Ушаков

Петров Михаил Трофимович

Ушаков поставил себе стул против гостя и сел тоже.

— У Титова были?

— Заходил. Обедом потчевал.

Ушаков брезгливо поморщился:

— Не люблю я его. Рассказывают, будто прошлой весной собак на людей натравил, кои за милостыней к нему постучались.

— На Титова это похоже.

Ушакова неприятно удивило, что игумен сказал это уж слишком как-то равнодушно, без всякого осуждения, словно речь шла о пустяковом поступке, не заслуживающем внимания.

— Зачем к нему ездили, дело было?

—

Напомнить, чтобы монастырь не забывал: почему-то редко стал у нас появляться. Да и крестьяне его тоже. Раньше к нам ходили, а теперь все в Темников да в Темников.

— Про крестьян не говорю, что до самого Титова, то таких не только на службы приманивать, таких от церквей отлучать надо.

Седые кустистые брови игумена от удивления дернулись ко лбу.

— Зачем так круто? Он же не против Христа восстал.

— А разве жестокость этого крепостника-самодура увязывается с учением Христа?

Игумен тяжко вздохнул:

— Все пороки в нас от дьявола. Христос призывает нас к терпению.

Вошел Федор с квасом. Полный горшок принес — холодного, едучего, прямо из погреба. Филарету хотелось одним пригублением осушить всю кружку, поданную Федором, но он побоялся застудить горло и стал пить маленькими глоточками.

— А вы чем занимаетесь? — не выпуская из рук кружки, вдруг посмотрел он на письменный стол хозяина. — Смотрю, бумаг полно.

Ушаков не стал скрывать и рассказал о своей работе над рукописью о походе в Средиземное море, когда ему довелось командовать соединенной русско-турецкой эскадрой.

— И давно работаете?

— Еще в Петербурге начал, да не получается что-то, не могу кончить.

Игумен допил свой квас, поставил кружку на край стола и обратился к Ушакову:

— Вы мне почти ничего не рассказывали о своих ратных делах. Не дадите ли почитать вашу рукопись?

— Но она вряд ли вас заинтересует.

— Вы думаете, что мы любим читать одни только священные писания?

Ушаков принялся собирать со стола исписанные листы и аккуратно складывать их в папку. Что ж, коли игумен интересуется военным флотоводческим делом, дать рукопись ему не жалко. Пусть почитает. Может, даже замечания какие сделает, посоветует… Со стороны, говорят, виднее.

— Когда вернете? — спросил он, подавая ему папку с вложенными в нее листами.

— Думаю, за неделю прочитать успею.

Они посидели за разговором с час, после чего игумен уехал.

Рукопись Филарет вернул даже раньше чем через неделю. Привез сам. Вид у него был довольный.

— Поверите ли, — говорил он, — некоторые места так захватывали, что не мог оторваться. Даже вечерами читал, при свечах.

Ушаков молчал, ожидая, что последует за похвалой. А то, что за похвалой что-то должно последовать, он угадывал по вкрадчивости голоса игумена.

— Вы позволите говорить с вами откровенно?

—

Разумеется.

— Все очень хорошо, но мне показалось, что в конце рукописи вы как бы заблудились.

— Возможно.

— Мне показалось, вы отошли от тропы, по которой шли, и забрались в дебри. Стоило ли так подробно описывать историю создания на завоеванных вами островах республики, приводить рассуждения в пользу равного представительства сословий в сенате и прочее?

— Но на мне, как главнокомандующем, лежала задача создания на островах республиканского самоуправления, я не мог обойти эти вопросы молчанием.

— Зачем обходить? Сказали бы пару слов, и достаточно. А вы ударились в пространные рассуждения о республиканских порядках. Выбросьте все это, оставьте подобные рассуждения политикам. Вы человек военный, известный во всей России флотоводец, читатель будет искать в вашей будущей книге описаний военных действий, а не всякого рода рассуждений.

Игумен долго еще говорил в таком духе. Ушаков слушал молча, но чем больше слушал, тем заметнее тускнело лицо его. Наконец он поднялся, взял со стола рукопись и небрежно сунул ее в шкаф.

— Может быть, вы и правы, — сказал он. — Мне необходимо все это как следует обдумать.

Когда беседа подходила уже к концу, со стороны Темникова донесся звон колокола. Ушаков вопросительно посмотрел на игумена. Тот промолвил:

— Получен высочайший манифест. Должно, по этому поводу. Велено с амвонов читать.

— А вы почему тогда не звоните?

— Решили в воскресенье во время обедни читать, когда народу много соберется. Приходите, — пригласил игумен, поднимаясь, чтобы идти, — и крестьян с собой приводите.

— Что в манифесте? — поинтересовался Ушаков.

— Манифест дан по случаю окончания войны, а что в нем, узнаете на обедне, — хитровато улыбаясь, сказал игумен.

Он так ничего и не сказал, распрощался и уехал.

* * *

В воскресенье в монастырь направилась вся Алексеевка. Да что Алексеевка — из многих деревень, что на правой стороне Мокши, туда двинулись. Когда Ушаков с Федором вышли на дорогу, на ней были уже целые толпы. Аксельские ехали на телегах с семьями. Кто-то из монахов пустил слух, что на службе будет сам архиерей, вот и спешил народ.

По случаю праздника все вырядились во все самое лучшее. Мордовки, а их в общем потоке было даже больше, чем русских женщин, казалось, нацепили на себя все свои украшения. Когда одна партия обгоняла Ушакова, он даже слышал серебряный звон украшений. Некоторые девушки имели на себе по нескольку ниток монист, сделанных из блестящих монеток. Наборы монеток висели также на ушах, поясах, украшали подолы длинных рубах. Яркие одежды, сочетавшие белый, красный и черный цвета, придавали всему шествию особую нарядность.