Адольф Гитлер (Том 2)
Шрифт:
В отличие от автора этого слуха, так до сих пор и не установленного, фигура того, кому он был выгоден, абсолютно ясна. Не кто иной, как Папен воспользовался грозным призраком военной диктатуры, чтобы продвинуть свои планы. Он вызвал из Женевы генерала фон Бломберга и добился того, чтобы генерал рано утром 30-го января, ещё до всего остального кабинета, был приведён к присяге в качестве министра рейхсвера – очевидно, чтобы предотвратить возможную отчаянную попытку Шляйхера, который между тем установил связь с Гитлером. Одновременно это был нажим на Гугенберга, упрямо отклонявшего требуемые Гитлером новые выборы. Не в последнюю очередь для того, чтобы лишить его всякой возможности выяснить источник таинственных слухов о путче, Папен вызвал Гугенберга к себе в 7 часов утра, чтобы в «сильнейшем волнении» попробовать его переубедить; он воскликнул: «Если до 11 часов не будет сформировано новое правительство, то выступит рейхсвер!» Но Гугенберг лучше Папена разглядел тактику Гитлера, определяемую стремлением к власти, понял, что тот путём мобилизации государственных и неограниченных материальных средств заранее хотел обеспечить себе лучшие шансы, чем на выборах 6-го ноября. Поэтому Гугенберг остался при своём отказе.
Это, казалось, снова
Так высокомерные планы «обрамления» и укрощения при первом же испытании обнаружили всю свою слабость. С чисто арифметической точки зрения, конечно, удалось завлечь Гитлера в меньшинство: трём национал-социалистам противостояли восемь министров-консерваторов, и почти все ключевые посты в государстве оказались в руках группы, тесно связанной и в социальном, и в идеологическом плане. Жаль только, что этими «укротителями» оказались именно Папен, Нойрат, Зельдте или Шверин фон Крозиг, так как у них не было ни осознания ценности института государства, ни достаточной энергии, чтобы суметь его защитить. Они понимали дело так, что призваны к сохранению только унаследованных ими привилегий. Тот факт, что Гитлер так легко пошёл на численно невыгодное для него соотношение, свидетельствует как о его уверенности в собственных силах, так и о безграничном презрении к консервативным противникам. В одной из оконных ниш кабинета его укротители теперь дружно наседали на сопротивляющегося Гугенберга, а в это время в соседней комнате президент нетерпеливо допрашивал вызванного статс-секретаря о том, что означает это промедление. Майснер вернулся к спорящим «с часами в руках»: «Господа, приведение к присяге у г-на рейхспрезидента было назначено на 11 часов. Сейчас 11 часов 15 минут. Вы не можете долее задерживать господина рейхспрезидента». И то, чего не смогли сделать ни красноречие Гитлера, ни заклинания Папена, ещё раз – в последний раз в жизни и умирании республики – удалось сделать легендарному имени президента-фельдмаршала. Гугенберг с нескрываемой гордостью и не без оснований много раз называл себя «упрямым козлом»; ещё в августе он заявил Гинденбургу, что «не обнаружил у Гитлера особой верности договорам». Но теперь и Гугенберг уступил, хотя хорошо знал, что было поставлено на карту – уступил из глубочайшего уважения к расписанию Гинденбурга. Через несколько минут кабинет был приведён к присяге.[338 - Ibid. S. 41. см. также: Papen F. v. Op. cit. S. 276.]
Действительно, Папен и сам верил, что ему удался политический шедевр: он отомстил Шляйхеру и одновременно осуществил его же концепцию укрощения, он удовлетворил своё тщеславие, непомерно раздутое со времени его нечаянного канцлерства, вернувшись в правительство, но повязав и Гитлера ответственностью и в то же время не выдав ему государство. Ведь вождь НСДАП не стал даже канцлером президентского кабинета, а должен был заручиться поддержкой парламентского большинства; доверие Гинденбурга было попрежнему не на его стороне, а на стороне Франца фон Папена, который к самым крупным успехам своих переговоров причислял и оговорённое право участвовать во всех беседах Гитлера с президентом. Наконец, он стал вице-канцлером и хозяином Пруссии; наци достались в правительстве только министерство внутренних дел, которому полиция земель не подчинялась, и ещё одно министерство, создаваемое не для конкретного дела, а только чтобы потешить тщеславие Геринга. Правда, Геринг назначался одновременно прусским министром внутренних дел, но тут уж он сам, Франц фон Папен, собирался решительно стать у него на пути. В довершение всего в самом кабинете внешняя политика, финансы, экономика, вопрос труда и сельское хозяйство находились в испытанных руках консерваторов, а рейхсвером распоряжался господин президент. Действительно остроумная, просто превосходная комбинация, к тому же позволяющая использовать не очень приятного г-на Гитлера в интересах не только предпринимателей и крупных землевладельцев, но и, собственных планов Папена, касавшихся авторитарного Нового государства. Из своего эпизодического и неудачного канцлерства Папен, пожалуй, все же извлёк тот урок, что современной, промышленно развитой нацией, находящейся в состоянии кризисных потрясений, все же не могли открыто управлять уходящие представители уходящей эпохи. С помощью слегка одиозной фигуры этого укротителя масс старая проблема руководства без народа, казалось, вот-вот будет решена. Именно в этом смысле, Папен самоуверенно отвечал на жаргоне политического импрессарио на всевозможные предупреждения об опасности: «Вы ошибаетесь, мы его просто наняли».[339 - См.: Schwerin v. Krosigk L. Graf. Es geschah in Deutschland, S. 147.]
Гитлер, без сомнения, с самого начала разгадал эти замыслы, и его требование новых выборов было не чем иным, как тактическим ходом против них: беспримерный триумф на этих выборах должен был помочь ему сломать сколоченные Папеном рамки и с помощью плебисцита, забыв ничего ему не стоившее «честное слово», избавиться от навязанной ему роли фиктивного канцлера. «Кабинет национальной концентрации» представлял собой средоточие самых противоречивых тайных устремлений, когда Гинденбург простился с ним, сказав: «А теперь, господа, – с Богом за работу!»[340 - По свидетельству О. Майснера; см. Meissner H. О. Wilde И. Op. cit. S. 191.]
Между тем Вильгельмштрассе не без активного содействия Геббельса заполнилась молчаливой толпой. Напротив, в отеле «Кайзерхоф», ждали приверженцы Гитлера, «обуреваемые сомнениями и надеждами,
Вечером национал-социалисты в честь этого дня устроили грандиозное факельное шествие. Ограничение на массовые мероприятия в правительственном квартале было снято, на тротуарах толпились взволнованные, шумные зрители («в Берлине в эту ночь царит чисто карнавальная атмосфера»[342 - Kessler H. Graf, Op. cit. S. 704.]), а между ними похаживали, важные от сознания собственной значимости представители службы порядка. С 7-ми часов вечера до полуночи через Бранденбургские ворота в направлении имперской канцелярии продефилировали 25 тыс. одетых в форму гитлеровцев и членов «Стального шлема». Это была патриотическая огненная лента, бросавшая тревожные отблески на лица и стены домов. В одном из освещённых окон видна была нервно пританцовывающая фигура Гитлера. Время от времени он пружинисто перегибался через подоконник и приветствовал толпу поднятой рукой; рядом с ним были Геринг, Геббельс и Гесс. Несколькими окнами дальше Гинденбург задумчиво созерцал марширующие колонны, рассеянно отбивая тростью в такт маршам духовых оркестров. Вопреки протесту руководителей радио Геббельс добился трансляции митинга; лишь радио Мюнхена отказалось это сделать – к большому неудовольствию Гитлера. Только в полночь последние колонны прошли через правительственный квартал, и после того, как Геббельс простился со все ещё не расходившейся толпой криком «Хайль!» в честь Гинденбурга и Гитлера, «эта ночь великого чуда закончилась… в бессмысленной суматохе торжеств».
Именно как «чудо» и «сказку» национал-социалисты сразу же принялись восхвалять так называемый захват власти. Специалисты по пропаганде обожали слова из области магии, с их помощью они пытались придать событию ореол сверхъестественности и святости. Сам Гитлер 30-го января доверительно сообщил одному из своих последователей, что спасся только благодаря божественному промыслу, «когда я, уже видя пристань, почти тонул, задушенный интригами, финансовыми затруднениями и тяжестью 12 миллионов людей, колебавшихся то в одну, то в другую сторону». Такие формулировки могли рассчитывать на ответную реакцию с тем большим успехом, что событие это и впрямь несло на себе печать эксцентричности и невероятности: на политическом уровне – как внезапный шаг от кризиса, почти взорвавшего партию, до приёмной президента, а в личном плане – как прыжок от жалкого начала, от летаргии и маргинального образа жизни к власти. Поистине: «Черты сказочного в нём заметны, хоть и искажены».[343 - Mann Th. Bruder Hitler, GW, Bd. 12, S. 774; к процитированному выше замечанию Гитлера см.: Frank W. Zur Geschichte des Nationalsozialismus, In: Wille und Macht, 1934, Nr. 17, S. 1 ff.]
Мысль о чуде, введённая в оборот ещё Геббельсом, и до сегодняшнего дня присутствует в интерпретации события. Она сказывается во всех попытках придать Гитлеру черты демонической личности, объяснить его успех действиями неизвестных закулисных сил или придать интриге мстительного кавалера фон Папена гигантский вес исторического перелома. В этой мысли – по-разному в зависимости от вариантов – так или иначе присутствует представление о том, что захват власти был исторической случайностью.
Разумеется, существовали возможности преградить Гитлеру путь, даже, пожалуй, вплоть до последнего момента. По причинам, коренящимся в случайностях, легкомыслии или неудачном стечении обстоятельств, они были упущены. Но это ещё не повод считать, что историю и её ход перехитрили. Целый ряд мощных исторических и политических тенденций неумолимо вёл к 30-му января, и настоящим чудом была бы решимость к сопротивлению. Тот, кто хоть раз ясно себе представил, что самое позднее со времени отставки Брюнинга между республикой и Гитлером уже не было никаких преград, кроме колеблющейся воли угасающего старца, интриг Шляйхера и слепой ненависти Франца фон Папена, уже не может придавать сколько-нибудь серьёзного значения махинациям закулисных сил, вмешательству групп определённых интересов и диктаторским замашкам интригана. Они всего-навсего повлияли на обстоятельства, в которых республика пала, но не были подлинной причиной её краха.
Это, разумеется не означает, что Гитлер преуспел бы и при более решительных противниках. Редко когда в современной истории перелом в государстве со столь необозримыми последствиями в такой степени определялся бы личными факторами, настроениями, предрассудками и аффектами крохотного меньшинства, и редко когда государственные институты в решающий момент были настолько незаметны. Без президентской камарильи канцлерство Гитлера действительно едва ли бы состоялось, и как бы ни был мал шаг, отделявший его с лета 1932 года от власти, он всё же был слишком велик для его собственных сил. Именно его противники дали ему все карты в руки: изоляцию партий и парламента, серию избирательных кампаний, привычку к нарушению конституции. Стоило одному из них решиться на сопротивление, как немедленно появлялся другой, чтобы сорвать планы первого. Вместе взятые силы противников до самого последнего времени были несомненно больше, чем у Гитлера; но ополчаясь друг против друга, они друг друга обессиливали. Было нетрудно понять, что национал-социализм являлся врагом для всех: буржуа, коммунистов и марксистов, евреев, республиканцев. Но только очень немногим слабость и слепота не помешали сделать вывод, что, следовательно, все должны быть врагами национал-социалистов.[344 - См.: Heiden K. Geburt, S. 60.]