Адонис Индиго
Шрифт:
И чувствует студент, что много мест на свете, где он нужен; что изобилуют в местах тех хорошие и добрые люди, которые всегда ему рады… Ах, как молод и глуп студент в это время, как беззащитен и наивен он!
Но карнавал недолог: и огни уже не брызжут, и дотлевают искры; красивые одежды опадают, и маски прочь от лиц окаменевших отлетают…
И вот студент наш недоуменно внимает однокурснику Славику, которого всегда можно было попросить переписать концерт полюбившейся группы. Теперь Славик объясняет, что это стоит денег, но для друзей у него гибкая система скидок. Или покидает студент
Давайте перевернем медаль другой стороной, посмотрим,– там что?
Накопил, положим, студент долгов учебных; и вызывают его в деканат и говорят, что он неправ. И говорит студент и сам себе верит, что он все понимает, и что долгам уже объявлена решительная война. И улыбается недружелюбно заместитель декана, и открывает папочку, и читает вслух бумажечку. И гласит бумага та: где был, когда и с кем пил, что говорил, куда ходил. И есть еще что прочесть, но захлопывается пока папочка. И висит тяжелая и липкая тишина; и идет студент домой; и пусто на душе его…
Или вот: грозит студенту катастрофа-отчисление, и, кажется, надежды нет уже. И возникает друг-волшебник Игорек, с которым – о, счастье!– в футбол по вечерам играли. И говорит Игорек-Игорь Петрович, что служит он в одном хитром месте и имеет возможность повлиять на деканат; а от студента надо-то, тьфу делов, бумажку подписать никчемную; а Игорь Петрович просто сунет ее в свой карман-кармашек и отнесет ее куда надо, и положит в папку-папочку, а папочку – на полочку.
И стоит студент со своим свалившимся счастьем на перепутье: и родителей ему жалко, и бумажку подписывать неохота…
Хватит на этом. Написанное имеет целью показать имевшие место явления, и для этого взят в помощь студент условный, а никак не студенчество в целом: кого-то все это касалось в меньшей степени, ко многим не относилось вовсе. Да и краски бывают не только серо-коричневые; и воздух свеж, и солнце ярко светит…
И последнее. Условному студенту могло принадлежать какое-нибудь имя, скажем, Феликс Виссарионович Метельков. И со временем мы угадали…
– Уважаемые дамы и господа, прошу вас спинки кресел привести в вертикальное положение и застегнуть ремни безопасности – через пять минут наш самолет начинает снижение.
Виктор Павлович передал плед, выполнил инструкции. За стеклом иллюминатора начинало смеркаться. Сон облегчения не принес: против желания и подавляя все иные мысли опять лез в голову все тот же неотвязный вопрос, который терзал юного Виктора много лет назад в следственном изоляторе: когда, в который не замеченный Виктором момент жизнь его плавно перескочила на какие-то отторгнутые, совершенно, по мещанскому разумению, не предназначенные для Виктора рельсовые пути, которые, все более и круче забирая в сторону, беспощадно разрывали по живому молодую, еще не окрепшую жизнь…
Этот, думалось, давно забытый вопрос и удивлял Шканта, и пугал его. Казалось, что все давно решено,– решено, быть может, неожидаемо, но благоприятно и многообещающе:
Причина беспокойства заключалась в другом. Сегодня выяснилось: беглый каторжанин с засекреченной специальностью, из-за которого пришлось принять решение о консервации одного из основных каналов импорта товара в страну, с чем связан, полагал Виктор Павлович, и его вызов в Москву, не кто иной, как бывший его сокурсник Феликс Метельков.
Учились они на одном курсе, но в разных группах; знакомство было поверхностным и формальным. Тряпьем Феликс не интересовался; Шкабардин знал лишь, что Метельков считался незаурядным и перспективным студентом, но утерял интерес к специальности, фактически прекратил посещать занятия и был отчислен (отчислен ли?..) в конце второго курса незадолго до того, как Виктор попался по-крупному на валютных операциях.
Поражала совершенная непредсказуемость и обстоятельства пересечения более чем через двадцать лет двух жизненных путей, которые и сами по себе стали непредсказуемыми в один, единый момент времени.
Это оголенное и как бы выставленное напоказ торжество непредсказуемости так впечатляло, что не казалась случайным. Она как будто смеялась над возможностями человеческого понимания…
«Чертовщина какая-то,– подумалось Шканту.– Пью много. Однако ж, так ли уж разительно по части праздника интеллекта игра в шахматы, к примеру, отличается от прыжков с голой задницей через костер на острове Какиноки-Писитоки? Даже понты, и те похожи: что гроссмейстер щеки надувает и лоб морщит, что у дикарей – тож все по-серьезному. И кто к Знанию ближе – вопрос…»
Вдруг пришедшее на ум сравнение сделало самокритичность Виктора Павловича в отношении употребления алкоголя несостоятельной и ввело его в веселое расположение духа. Приподняв руку, он окликнул стюардессу, сообщил подошедшей красотке:
– Я, дорогуша, в трезвом виде шибко нервничать начинаю, потею и воняю, когда металлические птицы с моим туловищем на борту мастыриться на посадку начинают. Особливо в таких муравейниках, как Москва. Принеси-ка мне на пару пальцев.., «Лошадь Белая» есть?– тащи ее.
Был у господина Шкабардина такой пунктик: любил иной раз, где некому одернуть, прикинуться немножко недотесанным…
Глава вторая
I
Немало может предложить окружающий Мир пятичувственному человеку разумному: линейку, так сказать, нужностей с приятностями и наоборот. С промежуточными состояниями и в различных комбинациях. С последствиями и вроде как без них.
Выхватим для наглядности из миллионов вариантов первое, что на ум пришло: приехал, положим, человек от суровых трудовых будней с женой, или с кем-то еще или без в теплые страны на отдых. Выспался с дороги, выбежал (степенно проследовал) с утра к морю-окияну, нырнул осматривать коралловый риф. И жена или кто-то нырнул, но не в море-окиян, а чуть ближе – на пляж: в шезлонг под грибок.