Адония
Шрифт:
Адония, потупившись, молчала. Потом, снова вздохнув, подняла голову и одновременно подняла раскрытую ладонь. Тотчас что-то мелькнуло в воздухе, но, прежде чем на вздрогнувшую ладонь девушки опустилась маленькая пёстрая птичка, рука старика метнулась в карман и бросила на эту ладонь несколько хлебных крошек.
– Ведь это был бы обман, – тихо сказал он девушке, – если бы птица ничего не нашла бы в протягиваемой руке.
– Да, – выдохнула Адония, заворожённо смотря, как птаха, щекотно вцепившись коготками в её палец, ухватывает крошку маленьким, розовым внутри клювиком.
Через
– Как долго гость живёт в таком доме? Кто теперь решает, сколько ему здесь оставаться?
– Решает он сам, – ответил, вытирая пот со лба, усталый старик. – Когда на смену удовольствию от покоя и безмятежности приходит неспокойное чувство долга – гость переходит в общее жилище. Там, в центре, на главном острове – обычный, с обычным уставом и правилами, монастырь.
– И… Что дальше?
– Молитвы. Работа.
– Какая работа?
– Возделывать землю. Заготавливать пропитание для привезённых. Строить дома и дорожки. И, знаешь ли… Я говорил с братией. Ты можешь сразу поселиться в келье, в монастыре, и участвовать в общих работах. Здесь никто не воспринимает тебя как женщину.
– А как же меня воспринимают?
– Как страдающего ребёнка.
– Нет, отче. Я бы хотела поселиться не там.
– Где же?
– В серой коробке с окном на закат. И дать обет молчания – на пять, нет, на десять лет.
– Что ж, доченька. Здесь твоя судьба сложится так, как сама того пожелаешь.
– Да. Вот так пожелаю. И ещё попрошу, отче.
– Я слушаю.
– Можно одну стену внутри моей тюрьмы покрыть известью, чтобы была белой?
– Разумеется можно.
– И дать мне жжёного угля побольше.
– Всё сделаем, – пообещал старик, даже не поинтересовавшись, для чего это потребовалось юной гостье.
На следующий день Адония, помещённая внутрь каменного мешка, дождалась, когда люди, устраивавшие её, ушли. Она подошла к лежанке, раскатала толстый, набитый сухими водорослями тюфяк. Разложила обнаружившиеся в нём нехитрые предметы ежедневного обихода. Поставила на столик-полку возле зарешёченного оконца красную глиняную чашку с углем. Взяла из неё крупный, пачкающий пальцы уголь и подошла к выбеленной стене. Высоко подняв руку, вывела крупными буквами:
«Первый пират».
И немного ниже:
«Второй пират».
И ещё ниже:
«Третий пират».
Затем, сдув с белой стены насыпавшуюся чёрную пыльцу, такими же крупными буквами вывела:
«Джаддсон».
А после этого долго стояла. Рука несколько раз приподнимала полусточенный кусок угля, но всякий раз бессильно обвисала. Наконец, порывисто вздохнув, Адония подняла-таки руку и начертала под четырьмя строчками букву «Н». Уголёк, скрипнув, выпал из пальцев. Адония с силой зажмурила окаймлённые багровыми шрамами глаза, растянув рот, оскалила зубы и, всхлипнув, прошептала:
– Прости меня, Николас…
И вдруг, запрокинув голову, истошно вскрикнула:
– Прости меня, Николас!!
И, исходя длинным, нечеловеческим воем, упала, выгнув спину, навзничь, на отполированный подошвами каменный пол.
Эпилог
1
Перед
Гул дождя стих. Отдалились и истаяли громовые удары. Старуха встала, медленно вышла из домика-кельи. Лунный свет озарил её коричневое лицо, в морщинах которого бесследно скрылись изуродовавшие когда-то её шрамы. Наполненный сумраком влажный простор дворика мягко обнял её. «Вечером принести дров и нажечь углей. Испечь картошки. Сидеть в тишине, слушать. Пар от картошек. Немного соли. Алые угли в сумерках. Хорошо.»
Вернулась в келью. Подошла к столику, села на почерневший от времени, с подлокотниками, с высокой спинкою стул. Легонько обхватила себя высохшими руками. Вздохнула. Улыбнулась чему-то.
Она не сразу восприняла миг, когда пустота комнаты перед ней раздалась в стороны, развернулась в проём, и в проёме этом показалась фигура. Дрогнули, встретив пол, складки призрачного балахона. Невесомо сложились серые крылья, сквозь которые просматривались стены и мебель. В руках, перед грудью вытянулась полоска длинного изогнутого инструмента.
– Зачем нож? – хрипло выговорила старуха.
Пала секундная тишина.
– Разве ты видишь меня? – прошелестел в сознании тусклый рассыпчатый голос.
– Зачем нож? – упрямо повторила старуха.
– Отделить душу от тела, – произнёс голос.
Тогда она рванулась из кресла, как когда-то на допросе в Эксетере, но встать не смогла. Смертный ужас пронзил всё существо её. Плеснулся из груди немой отчаянный вопль.
Прошла секунда, другая. Ничего не происходило. Вдруг волна неизъяснимого облегчения окатила её, и стало легко, как никогда ранее. «Конец! Конец земной бренности. Боли, страданиям. Несовершенствам.» И сквозь эту волну прилетела вдруг мысль, и горячая мольба изошла из её уст.
– Немного, ещё немножечко времени, чтобы меня нашли не здесь! Не на стуле!
Фигура кивнула.
Адония встала. Не чувствуя себя, подошла к узкому ложу. Легла. Вытянула вдоль тела коричневые, иссохшие руки. И фигура подступила к ней.
Подплыл сквозь пространство комнатки инструмент, и ужаснул своим реальным, металлическим блеском. Короткая деревянная рукоятка на одном конце, под прямым углом к лезвию. «Вот, значит, как делается смерть. Это только с убийцами так, или со всеми?» Нож глубоко вошёл между горлом и сердцем. Ослепляющая, огненная боль рванула её, – не физическая боль тела, а какая-то неизведанная, неземная. Отстраненным сознанием Адония видела, как отчаянно бьётся в груди её живой, тёплый, самостоятельно живущий комочек, лёгкая звёздочка. Заключённая в грудную клетку, как в защитную крепостицу, звёздочка силится уклониться от ножа, убежать, но безжалостный инструмент умело нащупал её. И отрезал. Как бутон цветка отрезают от стебля, – непоправимо, безжалостно. Навсегда.