Адская кухня
Шрифт:
Несмотря на испепеляющий зной, небо оставалось чистым, и перед Пеллэмом и Кэрол бежали их отчетливые тени. В двух кварталах впереди небоскреб Маккенны, поймавший последние лучи заходящего солнца, светился маслянистым столбом из черного дерева. На верхних этажах тут и там рассыпaлись снопы искр электрической сварки, и казалось, это солнечный свет разбивается о панели черного стекла.
— Тебе удалось отыскать Коркорана? — спросила Кэрол.
— Мы с ним немного потрепались, как любила говорить моя мать.
— И ты
— В глубине души Джимми Коркоран очень чувственный и ранимый человек. Просто окружающие его не понимают.
Кэрол рассмеялась.
— Мне кажется, он не имеет к этому никакого отношения, — продолжал Пеллэм. — Я имею в виду, к поджогу.
— Ты действительно считаешь, что старуха-негритянка невиновна?
— Да.
— К несчастью, работая здесь, я успела уяснить, что невиновность еще не гарантирует оправдания. По крайней мере, в Адской кухне.
— Я тоже прихожу к такому же выводу.
Они медленно продвигались по забитой народом Девятой авеню, обходя толпы работников, выплескивающихся на улицу из центрального почтового отделения, универмагов, торгующих уцененными товарами, магазинов комиссионной одежды и дешевых ресторанов. В Лос-Анджелесе в час пик невозможно проехать по улицам; здесь непроходимыми были тротуары.
— А он мне показался сметливым мальчишкой, этот Исмаил, — помолчав, заметила Кэрол. — В нем что-то есть. Какая жалость, что его уже слишком поздно спасать.
— Слишком поздно? — рассмеялся Пеллэм. — Да ему всего десять лет.
— Слишком, слишком, слишком поздно.
— Разве вы не можете найти ему какое-нибудь занятие?
Кэрол, судя по всему, решила, что он шутит, и громко расхохоталась.
— Занятие? Нет, Пеллэм. Никаких занятий, ничего.
Они остановились перед витриной магазина, торгующего экзотическими цыганскими нарядами. Кэрол, облаченная в свободную одежду, скрывающую ее полноту, с тоской посмотрела на тощие манекены. Они пошли дальше.
— Его отец умер или бросил семью, так?
— Умер.
— Ну а мать? Исмаил сказал, что она ширяется. То есть, она принимает «крэк». Других родственников у мальчишки нет. Кроме тебя, его судьба никого не волнует. Вот почему он так к тебе привязался. Но ты не можешь дать ему то, в чем он нуждается. И никто не может. Сейчас уже никто не может. Это невозможно. Исмаил пытается завязать контакты с бандами. Через три года он уже станет мальчиком на побегушках. Через пять будет торговать наркотиками на улицах. Через десять отправится в «Аттику».
Ее цинизм разозлил Пеллэма.
— Не думаю, что его будущее столь беспросветно.
— Я понимаю твои чувства. Ты хотел, чтобы мальчишка остался с тобой, так?
Пеллэм кивнул.
— Я раньше тоже была оптимисткой. Но всех все равно к себе не возьмешь. Так что даже не пытайся. Только сойдешь с ума. Спасать надо тех, кого еще можно спасти — трех-, четырехлетних. Остальных списывай
— Я бы так не сказал, — возразил Пеллэм. — Работая над своим фильмом, я повидал много гнева. Но не разгневанных белых или негров. Разгневанных людей. Людей, которые не могут оплатить счета или найти хорошую работу. Вот почему они бесятся от злости.
Кэрол выразительно покачала головой.
— Нет, ты ошибаешься. Ирландцы, итальянцы, поляки, латиноамериканцы, пуэрториканцы… все они в то или другое время были презираемыми национальными меньшинствами. Но есть одно принципиальное отличие — хоть и в каютах третьего класса, но их предки сами, по своей воле приплыли в Новый Свет. Их не привезли насильно на кораблях работорговцев.
Ее слова так и не убедили Пеллэма. Однако он решил не продолжать спор. В конце концов, это ее стихия, а не его.
«Я его друг…»
Пеллэм с удивлением поймал себя на том, как сильно задела его судьба мальчишки.
— Мне приходится выслушивать так много риторики, — сердито продолжала Кэрол. — «Геттоцентризм». «Неполные семейные ячейки». Ты даже не представляешь, сколько такого бреда нам приходится слушать. Но нам не нужны заумные речи. Нам нужны те, кто отправится в трущобы и будет рядом с детьми. А это значит, что с ними надо начинать работать еще с ясельного возраста. Когда они достигают возраста Исмаила, они уже затвердевают в своих пороках, словно застывший бетон.
Она посмотрела на Пеллэма, и ее глаза, ставшие ледяными, немного оттаяли.
— Извини, извини… Бедный ты и несчастный. Еще одно нравоучение. Все дело в том, что ты посторонний. Так что ты должен проявлять определенный оптимизм.
— Уверен, что и у тебя немного осталось. В противном случае ты не смогла бы и дальше оставаться на своем месте. Заниматься тем, чем занимаешься.
— На самом деле я не думаю, что от моей работы есть какой-либо толк.
— О, местные жители с тобой не согласятся.
— Что? — рассмеялась Кэрол.
Пеллэм порылся в памяти. Всплыло имя.
— Ты знаешь Хосе Гарсию-Альвареса?
Кэрол покачала головой.
— Я снимал его для своего фильма. Не далее как на прошлой неделе. Хосе каждый день гуляет в Клинтон-парке. Делит хлеб с тысячами голубей. Он упомянул про тебя.
— Вероятно, назвал меня полоумной шлюхой.
— На самом деле он очень тебе благодарен. Ты спасла его сына.
— Я?
Пеллэм пересказал слова Хосе. Кэрол обнаружила шестнадцатилетнего мальчишку, наглотавшегося наркотиков и потерявшего сознание, в пустующем доме, который должны были вот-вот снести, чтобы расчистить место для строительства небоскреба Маккенны. Если бы она не вызвала полицию и скорую помощь, мальчишка наверняка погиб бы под ножом бульдозера.