Адские колокола
Шрифт:
Я повернулась, ища Паскаля глазами, и обнаружила его в самом центре галереи, окруженного тесной толпой. Он возвышался над всеми собравшимися, одетый в белый костюм, с длинными распущенными волосами. При виде подобной откровенной аллюзии на мессию я громко фыркнула, и, словно услышав меня, Паскаль медленно повернул голову, встретился со мной взглядом и так же неторопливо кивнул. Я шагнула к следующей картине, но услышала за спиной:
– Здравствуйте. Мы так рады видеть вас. Хотите взять каталог?
Рядом с собой я обнаружила молодую женщину, которая улыбалась мне, как хорошей знакомой. В руке она держала какой-то
– Здесь указаны цены и краткое описание каждой картины.
Я кинула взгляд вниз, на цифры ?30,000, ?50,000, ?75,000.
– Нет, спасибо.
– Не желаете краткую лекцию о творчестве автора?
– Нет, – повторила, но потом мне в голову пришла идея: – Расскажите мне о его подписи.
Женщина улыбнулась.
– Ага, вы заметили маленькие шприцы на каждом из полотен? Это символ освобождения, воплощение сброшенных оков.
– Освобождения от чего? – уточнила я.
– Простите?
– Вы сказали, что шприцы – это символ освобождения. Но от чего?
– О… я…
В глазах женщины мелькнула паника, она огляделась в поисках Паскаля, словно взывая к нему о помощи.
– Честно говоря… мне просто дали список фраз. А помимо них я… ничего особо и не знаю.
Она была похожа на студента, который выучил только половину билета, и мне сразу стало ее жалко.
– Так вы говорите, шприц есть на каждой картине?
– На всех до единой, – облегченно подтвердила она.
Я вернулась к детям на пляже и внимательно осмотрела холст сверху донизу.
– Нашли?
– Нет.
– Хотите подсказку?
Похоже, со мной затеяли какую-то игру, и я явно проигрывала.
– Нет, спасибо.
Я переместилась к следующей картине. На ней повзрослевшая девочка с пляжа, одетая в джинсовые шорты и топ, сидела на деревянном ящике, вытянув вперед одну ногу и согнув другую. Локтем она опиралась на колено, а щекой – на сжатый кулак. Лицо ее хранило все то же безучастное выражение, а жуткие зеленые глаза заставляли волосы на руках вставать дыбом. Дальше на полотнах были изображены юноши и девушки – все в пирсинге и татуировках, все потрясающе красивые и все с одинаковыми пустыми зелеными глазами. Я вяло попробовала разыскать шприц на каждой картине, но душа у меня не лежала к поискам. Взгляд этих глаз леденил кровь. Я никак не могла понять, зачем бы Паскалю уродовать каждый холст подобной ужасной деталью. Я окинула галерею взглядом, но больше не видела картин – одни только словно светящиеся глаза, пронизывающие насквозь. Я поежилась, оттянула край воротничка и заставила себя идти дальше, потому что хоть мне и не хотелось здесь больше находиться, уйти я себя заставить не могла.
На следующем портрете какой-то мужчина сидел в профиль на фоне окна, и падающий оттуда свет оставлял видимыми только силуэт и зеленые глаза. Однако что-то в линии скулы, в наклоне плеча показалось мне знакомым. Я сделала шаг вперед, чтобы разглядеть изображение получше, когда сзади внезапно раздалось негромкое:
– Люблю эту картину. Одна из самых моих удачных. – Я вздрогнула, обернулась и заглянула прямо в голубые глаза Паскаля. – А вам нравится?
– Мне кажется нет.
Он кивнул.
– А почему?
– Мне не по себе от этих глаз.
– В этом суть живописи и искусства – лишать покоя.
Интересная мысль.
– Они символизируют зависть? Все эти люди вам завидуют?
Он
– Ну вот опять вы с вашими банальностями. Я-то думал профессорам полагается быть умными.
– Ум проявляется очень по-разному, – отрезала я. – Мне сказали, что на каждой картине спрятано изображение шприца. А здесь он где?
– Если вы будете смотреть, распахнув разум, то увидите. Вот, взгляните на последнюю картину. – Он указал рукой в противоположный конец галереи. – Это теперь тоже одна из моих любимых.
Я взглянула в указанном направлении, дошла до последнего полотна в экспозиции и, потрясенная, уставилась на собственное изображение. Вот они, опущенные уголки моего поджатого рта, легкая морщинка на лбу, костюм отца, гладко зачесанные назад и разделенные на аккуратный пробор волосы. Невероятно, как Паскаль уловил и воспроизвел все характерные мои черты, вплоть до шрамов на руке. Единственным явным отступлением от оригинала были ярко-зеленые глаза за стеклами очков в стальной оправе. Неудивительно, что девушка с каталогом обратилась ко мне, словно знала меня, – я была частью выставки. Я принялась рассматривать изящный узор из листьев монстеры на заднем плане, вернее, их остовов, словно обгрызенных жадными насекомыми, и поняла, о какой картине Паскаль говорил, когда попросил меня уйти, – он хотел добавить на выставку мой портрет.
Видимо, мне полагалось чувствовать себя польщенной, но ничего подобного. Мне было весьма не по себе. Погрузившись в мысли, я не сразу поняла, что рядом кто-то стоит. Скосив взгляд, я увидела пожилую женщину с длинными белыми волосами, которая всматривалась в картину так же пристально, как и я. Она медленно повернулась, и я заглянула прямо в ее глаза – темно-карие, пытливые, – и меня захлестнула волна непонятных эмоций, от которых перехватило дух.
– Прекрасное пленяет навсегда.Я моргнула. Голос женщины был мягок, как пух одуванчика.
– К нему не остываешь. НикогдаНе впасть ему в ничтожество. Все сноваНас будет влечь к испытанному кровуС готовым ложем и здоровым сном.Он когда-нибудь читал тебе Китса?
– Кто читал мне Китса?
– Старик. Вы изучали «Эндимиона»? Это была одна из его любимых поэм.
Я понятия не имела, о чем она говорит, но не хотела, чтобы она умолкала.
– Старик? – переспросила я снова.
– Профессор, вот уж не думал вас здесь встретить, – прервал нас знакомый раскатистый голос, и, обернувшись, я увидела приближающегося инспектора Робертса. Я тут же повернулась обратно к собеседнице и услышала: «Нам надо поговорить, Юстасия, это важно», снова повернулась к инспектору Робертсу, который уже подошел вплотную, снова к женщине, впервые заметив, что у нее в руке трость. Та протянула руку, коснулась моего плеча, сказала: «Найди меня», – и исчезла в толпе. Я попыталась высмотреть ее, но уловила только вспышку белых волос на фоне коридора, который вел к выходу.