Адский дом
Шрифт:
— Боже, — пробормотал он, а потом крикнул: — Боже!
В 1940 году он был самым одаренным физическим медиумом в Соединенных Штатах, и было ему тогда всего пятнадцать. Пятнадцать! А теперь, в сорок пять, он стал поганым самообольщающимся паразитом, симулянтом, стремящимся протянуть неделю, чтобы получить сто тысяч долларов. Он! Тот, кто должен сделать больше всех!
Фишер шагал туда-сюда перед камином. Чувство было почти невыносимым, его обуревали стыд, ощущение вины и ярости. Никогда он не чувствовал себя таким никчемным. Пройти через Адский дом, как черепаха, втянувшая голову в панцирь, чтобы ничего
И он собирается упустить его?
Фишер остановился и в ярости оглядел зал. Кто такой, черт возьми, этот Беласко? Кто такие, черт возьми, все эти поганые мертвецы, кишащие в этом доме, как черви в трупе? И он позволит им запугивать его до самой смерти? Им не удалось убить его в сороковом году, ведь так? Он был ребенком, самоуверенным олухом — и даже при всем этом им не удалось его уничтожить. Они уничтожили Грейс Лотер — одного из самых почитаемых медиумов того времени. Уничтожили доктора Грэма — трезвомыслящего, неустрашимого физика. Уничтожили профессора Рэнда — одного из самых известных в стране преподавателей химии, заведующего кафедрой в Хейлском университете. Уничтожили профессора Финли — проницательного, опытного спирита, преодолевшего десятки психических ловушек.
И только он один остался в живых и сохранил рассудок — доверчивый пятнадцатилетний мальчишка. Несмотря на то что он фактически сам просил о собственном уничтожении, дом не смог ничего, кроме как вышвырнуть его, оставить на крыльце, чтобы он умер от холода Дом не смог убить его. Почему он никогда не думал об этом подобным образом? Несмотря на прекрасную возможность, дом не смог его убить.
Фишер подошел к одному из кресел и поспешно сел. Закрыв глаза, он стал глубоко дышать, отпирая ворота сознания, прежде чем получит возможность изменить его. Его ум и тело заполнила уверенность. Теперь он уже не мальчик, а мыслящий взрослый человек, не настолько самонадеянный, чтобы сделаться легкой добычей. Он будет открываться осторожно, постепенно, чтобы впечатления не подавили его, как Флоренс. Медленно, осторожно, контролируя каждый шаг своим взрослым разумом, полагаясь только на себя, не позволяя другим управлять его восприятием.
Он прекратил глубокие вздохи и настороженно, внимательно выждал. Нет еще. Внутри вялость и пустота. Он подождал еще, выставив антенну чувств в атмосферу. Ничего. Он снова глубоко вдохнул, открывая ворота чуть пошире, снова остановился и выждал.
Ничего. Фишер ощутил, как в голове мелькнул неосознанный страх. Не слишком ли долго он ждал? Не атрофировался ли его дар? Его губы плотно сжались и побелели. Нет. Он по-прежнему обладает этой способностью. Фишер глубоко вдохнул. Почувствовалось покалывание в кончиках пальцев, лицо словно заволокло паутиной, солнечное сплетение втянулось внутрь. Он не занимался этим много лет: слишком долго. Ощущение забылось — это резкое возрастание осознания, когда все чувства расширяют свой диапазон. Все звуки теперь слышались преувеличенно: потрескивание огня, скрип кресла, шелест вдохов и выдохов. Запах дома усилился. Текстура одежды грубо ощущалась на коже. Согревал нежный поток тепла от огня.
Он нахмурился. Но ничего более. В чем дело? Он ничего не ощущал. А этот дом должен быть переполнен впечатлениями. В понедельник, как только вошел, он ощутил их как некое облако влияний, готовых
И вдруг его осенило: ловушка!
Он тут же дал задний ход, но на него уже неслось нечто темное и огромное, нечто проницательное, разрушительное, стремящееся наброситься и сокрушить. Фишер, затаив дыхание, изо всех сил прижался к спинке кресла, отчаянно сворачивая свое сознание.
Но не успел. Прежде чем он выставил барьер, темная сила налетела на него и проникла в его организм через все еще открытую щель в броне. Он громко закричал, когда она ворвалась в жизненно важные органы, выкручивая, терзая их, угрожая выпотрошить его, разметать в клочья мозг. Выпученными глазами Фишер в ужасе уставился перед собой. Потом сложился пополам и схватился руками за живот. Что-то ударило его по затылку и выдрало из кресла. Он ударился о край стола и сдавленно крикнул, а сила швырнула его обратно. Зал начал кружиться, атмосфера превратилась в вихрь варварской силы. Фишер рухнул на колени, скрестив перед собой руки в попытке захлопнуться от свирепой энергии, а она пыталась оторвать и развести его руки. Он боролся, сжав зубы, его лицо превратилось в каменную маску мучительного сопротивления, в горле клокотало. "Не выйдет! — думал он. — Не возьмешь! Не возьмешь!"
И вдруг темная сила исчезла, всосалась обратно в воздух. Фишер зашатался на коленях с застывшим на лице выражением человека, получившего удар штыком в живот. Он попытался выпрямиться, но не смог и со сдавленным хрипом упал на бок и подтянул к животу ноги, скрючившись в позе эмбриона, с закрытыми глазами, неудержимо дрожа. Под щекой ощущался ковер. Рядом слышались хлопки и треск огня. Фишеру показалось, что над ним кто-то стоит и смотрит на него с холодным садистским наслаждением, любуясь его опустошением, беспомощным параличом воли.
И лениво размышляя, когда и как именно разделаться с ним.
18 ч. 27 мин.
Барретт, стоя у кровати, смотрел на Эдит и размышлял, будить ее или нет. Пища стыла, но в чем жена больше нуждалась — в пище или в покое?
Он подошел к своей постели и сел, невольно застонав от резкой боли при движении. Закинув левую ногу на правую, Барретт осторожно пощупал ожог. Травмированный большой палец на руке не действовал. На порез следовало бы наложить швы. Бог знает, сколько инфекции попало в рану. Барретт боялся снять повязку и посмотреть.
Как же он будет работать вечером с аппаратом? Малейшее усилие влекло за собой боль в ноге и нижней части спины; даже подняться или спуститься по лестнице было непросто. Поморщившись, Барретт снял левую туфлю. Ноги распухли. Нужно до завтра со всем этим покончить. Он не был уверен, что выдержит дольше.
Осознание этого еще больше ослабило его уверенность в себе.
Тогда его разбудил шум — как будто что-то упало на ковер. Медленно всплыв из свинцово-тяжелого сна, Барретт подумал, что где-то хлопнула дверь.
А когда открыл глаза, увидел, что Эдит нет.
Ошарашенный, он подумал, что она, наверное, в ванной, а потом краем глаза заметил что-то на полу и сел, уставившись на разбросанные по ковру листы рукописи. Его взгляд переместился к шкафу. Рядом валялись фотографии и раскрытая книга.
В душе Барретта зашевелилась тревога. Схватив трость, он встал, и тут его внимание привлек графин на столе и серебряная стопка. Подойдя к шкафу, он взглянул на фотографии и обмер, увидев, что на них. Потом повернулся к ванной.